Он встал.

– Мисс Митци, но позвольте мне хотя бы мысленно любить вас. Мечтать о любви любимой женщины – для мужчины это уже немало. В моей жизни так мало счастья. А это чувство будет наполнять мои сны, мои стихотворения. Человеку нельзя без мечты. Я мог бы посылать вам письма, стихи и цветы со скал. Понимаю. Как же я дерзнул надеяться. Но разрешите… продолжать любить вас… и, может быть… иногда… вы будете приезжать в Уэльс ко мне в гости… а может, я просто буду думать о вас, ночами.

– Я не желаю, чтобы вы думали обо мне ночами, – сказала Митци. – Из-за вашей любви я чувствую себя грязной, меня это не устраивает. Верните мне деньги, которые задолжали. Мне хочется, чтобы вы вернули мне деньги, а потом исчезли и о вас не было бы ни слуху ни духу. Не прикасайтесь ко мне. Я люблю другого.

Наступило молчание. Мистер Сиком-Хьюз поднял лежащую на полу шаль. Митци помчалась в контору за пальто и сумочкой.

– Извините, – бросила она на ходу. Она чувствовала себя грязной. Ей нужен был Остин.

Дома она расплакалась, потому что не знала, что сталось с мистером Сиком-Хьюзом после ее бегства. Он ведь такой несчастный. И такой противный.

Он почувствовал что-то липкое на щеке. Паутина, только что им разорванная. Заметил у себя на пальто паука и стряхнул с отвращением. Трава покрыта росой, и ноги скользят по ней. Неожиданно перед ним возникла высокая белая фигура – статуя, о которой он забыл.

Целые дни он шатался по городу. Прохожие провожали его удивленными взглядами. Заходил в музеи, но не в силах был на чем-то сосредоточиться. Какое-то время просидел в Национальной галерее, листая вечерние газеты. У него была привычка в полдень дремать в парке. Ему снилось, что Бетти не умерла, что живет безумной пленницей в каком-то замке. К одежде прилипали сухие травинки, и в носу что-то щекотало. Он теперь возвращался домой попозже, чтобы не встречаться с Митци, взявшей моду упрекать его.

Шторы в гостиной были задернуты, но сквозь щель пробивался свет. Увидит ли он Дорину? Или она его увидит и… закричит? Ослабеет, рухнет на пол? Он уже однажды видел, как такое с ней случилось. Как же он любит ее, и вместе с тем как боится ее испуганного лица. Ее хрупкость и беззащитность причиняли ему сладкую боль, будто он отыскал маленького раненого зверька и не знал, как его успокоить.

Нестойкое, капризное счастье их семейной жизни слагалось именно из таких чувств. Он любил ее всегда какой-то умиленной, до слез на глазах, любовью. Она играла беззащитность, чтобы ему угодить. Они играли дуэтом, и казалось, что от этого к нему возвращается утраченная невинность. Вот только в ее смехе постоянно звучало напоминание о смерти, а поднятая рука будто всегда невольно указывала в сторону зловеще скрытых вещей.

Остин крепко ухватился левой рукой за подоконник, стараясь ступать осторожно, чтобы гравий не зашуршал под ногами. Там, в комнате, Дорина сидела в центре золотого свечения, будто Мадонна. От волнения он чуть не упал. Только это была не Дорина. Это Мэвис сидела у стола и писала письмо. Она была похожа на усталого печального ангела. Губы ее шептали что-то, наверное, чье-то имя.

Остин отошел от окна. Ему хотелось окликнуть ее, разбить заклинание, но он боялся непоправимого. Все против него, и он может потерять Дорину. Любой шаг в этих неблагоприятных обстоятельствах может привести к несчастью. Может, жена его бросила и боялась в этом признаться? Нет, она никогда не согласилась бы вот так уйти к другим, зная, что это его уничтожит, никогда не предала бы его.

Они играли в насилие, всего лишь играли. Надо было вовремя прекратить эту игру, громко сказать: «Хватит, возвращайся». Но у него не хватило самообладания. Он утратил власть над своими движениями, поэтому любое прикосновение к Дорине могло оказаться смертельным. Он обязан позволить ей странствовать, вернуться она должна по собственной воле.