— А я разве сказал, что к стенке? — заулыбался Железновский. — Тебе послышалось. Ты же отключен, читаешь.

— Послушай, все-таки ты серьезно говорил? — Я встал, подошел к нему. — Не мог же я ослышаться. Сперва ты сказал о разжаловании, а потом вдруг о стенке.

— А тебе это не все равно? — Он стал раскачиваться в кресле размашистее. — Чего ты так ерепенишься? Чего прыгаешь?

— Вы зачем меня брали? Почему?

— Людей не хватает, сударь. На безрыбьи и рак рыба. — Он издевался.

— Вот так, майор! «Давай дружить! У меня тут — никого-о!» А потом приходит и говорит: я пообедал, я отобедал… Лишь чуточку! А того-то чмура — к стенке!

— Чудак! Я знал, главное, что ты такой! Я и взял тебя — как летописца. — Железновский вдруг хихикнул. — Ну кто еще потом, по-отом расскажет человечеству, как меня, к примеру, забросило в этот вонючий край шакалов? Кто расскажет, кроме тебя, моему дорогому предку, как я, необузданный и чаще смиренный, живу сегодня, снова болтаю языком? И меня, бывшего подполковника, работающего на генеральской должности, допрашивает сопляк, который ко всему испортил мне однажды такой чудный танцевальный вечер? Он хочет знать о стенке! Но, мальчик, — держи и ты язык за зубами. Даже Шмаринов, который вроде любит тебя, не спасет от твоего языка и истерик! Даже он сморщился, наблюдая за тобой во время допросов. Ведь на твоей простецкой роже все было написано. Ах, как ты был против всего! Что-то появлялось у тебя и другое на роже! Может, мол, меня постеснялись не били? Заносит уже вас, мой друг!

— Ну говори еще, говори! Конечно, я — рожа! Я дергался, когда… Впрочем, я не знаю, как у вас бьют, не был у вас еще…

— Успокойся, даже если бы ты захотел — не били бы! Обычно стараются пешечки. Они и выбивают потроха, когда начальству не отвечают толково.

— Ты меня запугивать, что ли, пришел?

Железновский резко встал с кресла. Все же он был красив, этот Железновский. Он был строен, широкоплеч, высок ростом. Почему она пошла со мной, а не с ним? Что же он хочет теперь от меня? Он ее уже допросил? И что он ей в самом начале говорил? Позвольте, полная вы арестантка сегодня! Ваш муж — беглец. Мы все падаем с ног, улаживая его бегство. А что же вы? С кем — вы? Может, с такими неотесанными газетчиками, жалеющими все и вся? Тогда — отвечайте за все сразу.

Он догадался, о чем я думаю. И, стоя уже на выходе, в дверях, проговорил устало:

— Ладно! Пошел ты!.. Главное, чтобы ты знал, пока жива и здорова наша женщина… Ты о ней стал думать?.. Сразу после стенки?

— Ты еще и циник… Думается так, как не ожидаешь. Я действительно думал и о ней, и о нас.

— Мне бы сейчас твои заботы! Летописец ты летописец, найдешь ли ты когда-то все это сырье, которое варится, варится. И она, и он — тут. И мы — тут. И твой разлюбезный Шмаринов, который был дураком и останется таковым, тут…

— Не лезет в душу начальству, как ты? — укусил я.

Железновский смерил меня презрительным взглядом:

— Чучело ты. Человек и живет для карьеры. Он же, этот твой волейболист, ушел от такой могучей силы, от такой крыши! Ну и пусть хлебает свой жиденький супик! За что?! Ну за что?! Ведь все равно — все подпишет! Каждый листик, каждую телеграммку здешнюю! Праведник! А телеграммки-то, летописец! Такие телеграммки! Поглядел бы ты на них. Не стал бы и расспрашивать…

Через много лет я в архивах нашел три телеграммы: они относятся к тому приезду Л.П.Берия в наш тихий городок, стоящий на самой границе.

Первая телеграмма.