– Мне только половину грейпфрута и яйцо вкрутую, – заявила Китти.

– А Джорджия собиралась делать барбекю, – поддразнил Лизандер.

Зная, что Джорджии уж никак не до этого, Китти надела голубое платье и, вернувшись на кухню, прихватила холодного цыпленка, помидоры, печеный картофель и пересыпала из большой сумки в картонную коробку персики. Но не успела она закончить свои приготовления, как коридор сотрясся от взрыва.

—Ферди застрелился, проиграв пари, – захихикала Китти.

Но он всего лишь откупорил еще одну бутылку шампанского Раннальдини.

– Да здесь больше, чем я съел за месяц, – проговорил Ферди, заглядывая в коробку, а затем запел: «Давай потанцуем голые под дождем... Прижмись ко мне в экстазе»; – и пустился вскачь вокруг кухонного стола.

– Я люблю эту песню, – сказала Китти. – Как ты думаешь, будет ли вообще дождь?

Жара усилилась, вьюрки порхали над выгоревшим жнивьем, как мухи, отпугиваемые хвостом льва. Первый раз в жизни Китти чувствовала себя настолько похудевшей, чтобы спокойно сидеть на чьих-то коленях.

«Во мне меньше десяти стоунов», – говорила она сама себе непонятно зачем.

– Да опирайся всем весом, – подбадривал Ферди, делая глоток из бутылки. – Ты легка как фея. Хотя, если говорить о феях, так в священнике более семнадцати стоунов.

«Какого это черта Китти вдруг нашла Ферди таким привлекательным?» – в ярости думал Лизандер. Они оба были так глупы и пьяны, что не стоило и разговаривать. Должно быть, усталость и похмелье сделали его таким придирчивым, а главное, он сегодня не положил цветы на могилу матери.

Оставшись в одиночестве в коттедже «Магнит», Джорджия приняла душ, а затем, оставляя следы каннибала, вышла на поиски полотенца. Одно скрученное и засохшее, как колючая проволока, она нашла под кроватью Лизандера. Охваченная дьявольским импульсом сыска, она подавленно обнаружила, что роется в карманах его брюк, рубашки и блейзера, в которых он был прошлой ночью. В награду она получила дюжину визитных карточек девиц, с которыми он, должно быть, спит, с телефонами домашними и служебными в скобках. Одна из них, как снегодованием отметила Джорджия, принадлежала девице из отдела по связям с общественностью фирмы «Кетчитьюн», а другая – подружке одного из музыкантов Джорджии.

Она начала перетряхивать вещи, тщательно обыскивать выдвижные ящики в буфетах, но не нашла ничего. «Я просто больна, – подумала она. – Я знаю, что Лизандер не виноват, но мне невыносимо думать, что он бывает с кем-то еще. Конечно, с его внешностью и обаянием никак не останешься без предложений, куда ни кинь». А умирала ли она от ревности к кому-нибудь из тех, с кем была? Или это наследство, полученное ею от Гая?

Ненавидя себя, она принялась за бумажник Лизандера и была вознаграждена своим хорошим снимком и еще одним – Джека, Мегги и Артура. Затем ее чуть не сразила фотография сногсшибательно очаровательной смеющейся женщины, сидящей, откинувшись назад, на большой серой лошади. Она вздохнула вновь с облегчением, когда обнаружила надпись, сделанную Лизандером на обороте: «МАМА И АРТУР, 1989». Листва на фотографии уже облетела – должно быть, снимок сделан незадолго до смерти. Ох, бедный Лизандер! Спрятав фотографию обратно, Джорджия за драпировалась в саронг, расписанный огромными зо лотыми подсолнухами, который Лизандер купил дл нее в Лондоне, и начала заново отделывать лицо.

Как спокойно жилось до Джулии, когда Гай признавал, что любит ее ради нее самой, а она не проводила все дни в упреках.

Над холмами ворчал гром, но, несмотря на карающую жару, в окно залетел запах плесневелых листьев и дыма костров.