Как она дальше будет жить, если ее никто не понимает? Мать до сих пор готовит ей обеды по всем правилам здорового питания и трогает лоб, проверяя, нет ли температуры. Бабушка подсовывает витамины группы В с железом, как будто витамины могут помочь. Она настолько привыкла скрывать свои чувства, что, увидев детей на мусорной площадке, не подает виду. Она продолжает жевать мороженое, стоя, как и стояла, прямо и держась за сетку одной рукой. Но в глубине души она мгновенно чувствует, что происходит что-то очень серьезное. Шеннон давно научилась действовать тихо, потому что это единственный способ жить своей жизнью в крохотном домике, с матерью, которая каждый чих принимает за пневмонию. Беззвучно Шеннон отходит от двери, достает из холодильника молоко и наливает полный стакан.

— О нет, — поддразнивает ее Мори, начищая противень. — Только не рассказывай мне, что ешь одну здоровую пищу. Ты же не такая, как твоя мать.

Именно так про себя и думает Шеннон и страдает оттого, что так думает. Она любит свою мать, она ее обожает, она просто не хочет быть на нее похожей.

— Нехватка кальция, — отвечает Шеннон.

Ухмыльнувшись, она хватает два шоколадных пончика, посыпанных сахарной пудрой, а потом возвращается к двери. На вид мальчишке лет тринадцать-четырнадцать, он высокий, тощий и грязный с ног до головы. Сестра у него совсем кроха; голова у нее прикрыта какой-то тряпкой, а руки в чем-то перепачканы. Шеннон толкает дверь ногой и выходит на заднее крыльцо. Так она делала дома, когда родители еще жили вместе, и там к ним на задний двор заглядывал олень; мальчишка замечает ее и убегает с ребенком на руках, когда ей до них остается всего несколько шагов. Тогда она оставляет пончики и молоко на ступеньках. Она о чем-то сосредоточенно думает — язык у нее прикушен, как всегда, когда она слишком задумывается, — и спиной, на цыпочках, медленно возвращается в кухню.

Мальчишка слышит стук закрывшейся двери. Он оглядывается, повернув голову точно тем же движением, как оглядывался среди высокой травы олень у них на заднем дворе, и замирает как вкопанный. Кроха, которая вцепилась в его джинсы, начинает тоненько подвывать. Ему видно через сетку Шеннон: видно розовый передник, видно профиль, когда она протягивает руку, останавливая раскачивающуюся дверь, чтобы та перестала скрипеть. Они смотрят друг на друга — она из-за двери, а он с дальнего края стоянки, где плавится асфальт и волны горячего воздуха трепещут, как крылья бабочки. В кухне шипят противни, брошенные в мойку с мыльной зеленоватой водой. В воздухе висит густой запах масла, и так жарко, что можно упасть в обморок. Шеннон облизывает губы. Когда-нибудь она будет жить там, где в октябре по утрам заморозки и небо оранжевого цвета. Но сейчас на улице тридцать семь градусов, и в такую погоду молоко может скиснуть за несколько минут. Поэтому Шеннон отходит от двери и идет за кассу. Через час, уверив мать, что не простудилась, а румянец у нее на щеках не от высокой температуры, а от жары, Шеннон возвращается в кухню. Она выглядывает на крыльцо и видит, что стакан пустой, пончики съедены, а на ступеньках следы сахарной пудры, которые исчезнут сразу, как только стемнеет и еноты выберутся из леса.

На следующий день, когда сгущаются сумерки, в «Счастливом ударе» пусто, и только несколько мальчишек из старшей школы пьют пепси за стойкой и глазеют на Шеннон, которая пересчитывает долларовые бумажки в кассовом ящичке. Люси сидит в «мустанге» с выключенным кондиционером, потому что отбуксировавший его накануне Марти посоветовал сначала сменить радиатор.