Лина больше ко мне не приезжала, и я сам приложил руку к тому, чтобы лишиться возможности видеться с девочками. Когда рассматривалась моя апелляция по поводу запрета на посещение дочек, в качестве улик были использованы мои книги. Сославшись на содержащиеся в них многочисленные сцены насилия и очевидную взаимосвязь между отдельными эпизодами романов и событиями в нашей семье, судья, не колеблясь, продлил запрет. Из формулировок полученного мной отказа следовало, что меня сочли невменяемым, хотя напрямую об этом, разумеется, сказано не было.

Не видеться с дочками было просто невыносимо. Я надеялся, что со временем мне как-то полегчает, однако ошибся. Каждый день я представлял себе, как они живут, чем занимаются, да и вспоминают ли когда-нибудь родного отца? Рано или поздно такие мысли посещают всех родителей, когда дети их покидают, однако в моем случае дочек разлучили со мной так рано, что я не представлял себе, как им удастся без моей помощи подготовиться к преодолению жизненных сложностей и насущных проблем. Я считал, что обладаю кое-каким опытом, за который, кстати, мне пришлось заплатить приличную цену и который я вполне мог бы им передать, и часто мечтал о том, как они приедут на каникулы в летний домик и мы сумеем как следует узнать друг друга.

Годы, проведенные мной на даче в Рогелайе, кажутся мне сплошной писательской симфонией. В «Башне» я написал семь своих романов, и весь распорядок моего дня был подчинен тому, чтобы придумать очередные две с половиной тысячи слов.

Странно, однако там я практически никогда не ощущал своего одиночества.

Я попал в настоящую зависимость от тишины, царившей в этой дачной местности. Там бывало так тихо, как нигде, и было страшно даже представить себе, что в доме может появиться кто-то другой и тем самым разрушить стену покоя, которой я себя окружил. Правда, довольно часто тишину нарушал шум моря, однако он меня не тревожил, ибо только подчеркивал отсутствие прочих звуков.

Покой стал необычайно важен для моей работы. Прежде я мог писать где угодно, в любой обстановке, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг, даже на лепет детей. Теперь же все было не так. Чтобы начать работать, мне необходимо было полное одиночество и отсутствие звуков, мешающих сосредоточиться. Была исключена любая музыка, а жужжание соседской мотопилы и стрекот газонокосилки не раз сбивали меня с настроя.

Лучше всего я себя чувствовал, когда мне удавалось подняться в то же самое, что и накануне, время, съесть тот же самый завтрак, выдать за день примерно такой же объем текста и, наконец, вознаградить себя вечером за это, распив с Бентом бутылочку виски.

Убежден, что во времена «Скриптории» я счел бы подобное однообразие тошнотворным. Тогда наше творчество стимулировали различные приключения и эмоции, а не скучный порядок и изо дня в день повторяющиеся ситуации. Если бы кто-нибудь в то время сказал мне, что я в течение десяти лет буду писать, безвылазно сидя на даче, я бы громко рассмеялся ему в лицо. В те годы страстно хотелось путешествовать в погоне за новыми впечатлениями и никогда не было мыслей повторно воспользоваться одним и тем же сюжетом.

Нынешняя действительность оказалась совсем иной.