Она курит сигарету и стряхивает пепел в голубую стеклянную пепельницу.

Кое-чего мне точно будет не хватать,

говорит она. — Ну, конечно, быть пленником никому не понравится, но если тебе так и так придется сидеть взаперти, то уж хотя бы… а, привет, милый. Доброе утро.

Зеваю и потягиваюсь, подняв руки вверх. До чего же хорошо снова надеть собственную одежду, вернуться в свое тело. Джинсы ужасно удобные, старые и поношенные. Не могу даже думать о том, чтобы надеть сейчас форму.

Баррон вручает мне чашку кофе.

Черный, как твоя душа,

усмехается он. На нем черные штаны в обтяжку и остроносые ботинки. Волосы в лихом беспорядке. Глядя на него, можно подумать, что ему ни до чего и дела нет.

Молоко закончилось,

сообщает мне мама.

С благодарностью делаю большой глоток кофе. — Могу сбегать, купить.

Правда? — Мама улыбается и убирает мои волосы со лба. Позволяю ей это сделать, только зубы стискиваю. Ее обнаженные пальцы касаются моей кожи. Хорошо, что ни один из амулетов не треснул. — Значешь, что говорят о кофе турки? Он должен быть черным как ад, крепким как смерть и сладким как любовь. Разве не мило? Услышала эти слова еще в детстве, от вашего деда, и запомнила навсегда. Но, к сожалению, я все равно люблю молоко.

Может, он был из тех краев,

говорит Баррон, возвращаясь к яичнице. Что вполне возможно. Наш дед рассказывал кучу различных историй, чтобы объяснить свой несмываемый загар: начиная с того, что он потомок индийского махараджи или какого-то беглого раба и заканчивая самим Юлием Цезарем. А вот турецкую версию я не слыхал. До сих пор.

А может, в книжке прочел,

говорю я. — Или съел турецкий лукум, а на дне коробки это и было написано.

Какой ты циничный,

мама берет тарелку, сбрасывает в мусорку корки от тостов и ставит тарелку в раковину. — Ладно, ребята, ведите себя хорошо. А я пойду одеваться.

Она проходит мимо нас, слышу, как она поднимается по лестнице. Делаю еще один глоток кофе. — Спасибо,

говорю я. — Что задержал Паттона. Просто спасибо.

Баррон кивает. — Слышал по радио, что его арестовали. Ему есть что сказать насчет заговоров, к которым я лично причастен. Здорово получилось. Конечно, после той речи все поняли, что он свихнулся. И как ты только додумался…

Да ладно тебе,

усмехаюсь я. — Всего лишь немного риторики.

Ага, прям Авраам Линкольн наших дней,

брат ставит передо мной тарелку с яичницей и тостами. — Отпусти народ мой.

Это Моисей. — Беру перечницу. — Что ж, пожалуй, годы проведенные в дискуссионном клубе, в конце концов, прожиты не зря.

Ага,

кивает брат. — Теперь ты настоящий герой.

Пожимаю плечами.

И что теперь? — Спрашивает Баррон.

Качаю головой. Не могу же я рассказать Баррону, что было после того, как я покинул сцену, как агент Джонс пытался меня убить, что он теперь мертв, что Лиле придется уехать. Возможно, ему все это кажется крупномасштабным розыгрышем, шуткой, которую я сыграл с Юликовой.

Думаю, с федералами я развязался. Надеюсь, они тоже развязались со мной,

говорю я. — А ты?

Шутишь, что ли? Мне жуть как нравится быть агентом. Собираюсь долго тащить службу. Стану таким коррумпированным, что про меня в Кэрни начнут легенды складывать.