|
Идет дезинфекция Варшавы, там жутко бушует сыпной тиф - это был первый вариант, затем газеты рейха открыли, что на гетто напали “польские бандиты”, а немецкая полиция спешит на помощь евреям... Позднее затянувшиеся бои в гетто объяснялись тем, что в гетто воюют не евреи, а немецкие мародеры. Одновременно пресса предостерегала “против гуманности в отношении евреев”, в оккупированную Польшу выехал с соответствующими лекциями один из крупнейших нацистских пропагандистов Адамовский. Губернатор Варшавы со своей стороны в очередной раз призвал население выдавать скрывающихся в городе евреев - энтузиасты не замедлили ответить приливом охотничьего азарта.
Дальновидный Гиммлер позаботился и об антисемитизме в других странах, правда, оригинальностью не блеснул: “Надлежит немедленно выделить людей, которые бы выискивали в Англии... сообщения об исчезновении ребенка, чтобы потом мы могли бы через наши радиостанции соответственно упомянуть о том, что... по-видимому речь идет об еврейском ритуальном убийстве”. Так он секретно написал Кальтенбруннеру 19 мая. Гиммлер поручил спровоцировать процессы “об еврейских ритуальных убийствах” в Венгрии, Румынии, Болгарии, России, Англии и Америке - это могло бы облегчить уничтожение евреев повсюду, и в варшавском гетто тоже. Конечно, мне, стоящей у взорванной стены, в бледно-красной известково-кирпичной пыли, напротив веселого фотографа и потного автоматчика - мне письма Гиммлера прочесть не было дано, и я не знала, как Берлин обеспокоен варшавскими евреями. Но могла бы догадаться: мы воевали до неприличия долго. Рвались в гетто наши “коктейли”, свистели наши пули, казалось бы, ниоткуда - ведь гетто стало пустыней развалин после того, как Струп пятнадцатого мая взорвал последнюю группу домов. “Бывший еврейский район прекратил существование”, - торжественно провозгласил генерал и салютом подвигу немцев взорвал большую синагогу Варшавы - знаменитое творение итальянца Маркони в стиле немецкого неоренессанса. 16 мая в двадцать часов пятнадцать минут Струп официально завершил “великую акцию”. Он оставил на территории гетто батальон полиции выискивать и добивать повстанцев, сам же приготовился пожинать плоды триумфа. Его ждал в июне сорок третьего года Железный крест 1 класса (а в пятьдесят первом году - польский суд и смертная казнь). Но едва повернулся генерал грудью к наградам, как за спиной у него ожило умерщвленное гетто.
...Меня похоронили в подвале на улице Милой. Мы три часа не подпускали немцев к бункеру. Тогда они взорвали дом, он последний торчал среди развалин, и вот пятнадцатого мая Милая вся стала по колено победителям, под рухнувшими стенами размозженные, задушенные лежали еврейские боевики. Мы все были мертвы, мы идеальными трупами пролежали сутки, а к исходу шестнадцатого мая среди убитых я обнаружилась живой. Под чьим-то липким скрюченным телом, полузадохнувшаяся, руки зажаты камнями, в уши вдавлена тишина, песок во рту, под щекой - вонючее тряпье, а головы не повернуть - волосы засыпаны. Тьма. Я крикнула - звук взошел и сник. Могила. Я шевельнулась - чуть-чуть, потом сильнее.... Освободила руку, другую... Обрывая волосы, отодрала голову от земли. Чернота сгустилась, поплыла гудя, воя, мигая искрами... Стихла, застыла, погасла, и зыбко пробилась издали струйка света. Постепенно откопавшись, я поползла туда сквозь завалы камней, по трупам, по остриям битых кирпичей. Пыль драла горло, бил горький кашель. Кажется, сочился кровью нос, кажется, рвотой крутило нутро - не помню. Помню: камни, куски дерева и железа, мертвая нога в сапоге, помятая каска, - наконец, глыба у выхода, из-за нее - свежий продух, помню затхлость земли, свои искромсанные ногти, всплески радуг в глазах и свет разрытого отверстия - выкарабкалась... Отдышалась... Огляделась. Каменная бездыханность разрухи, бельмо пустого неба, сумерки, звенящая тишина. |
