|
Нагнал тучи, слегка отжал их, щетиной дождя обмел площадь, потом разворошил ветром мохнатую серость и высвободил из нее клочья синевы. Прорвалось солнце, ударило теплом в мокрый асфальт, в сырые стены домов, по скользкой коре обессиленных зимою деревьев, по брызгам на окнах и лужам на крышах. Подмога ветру - вдвоем с солнцем они споро, играючи, слизнули влагу, обсушили камни, и к полдню чисто прибранная, умытая площадь между улицами Левартовского, Анелевича и Заменгофа была готова к торжеству. Оставалось установить флагштоки, воткнуть, перебарывая ветер, флаги, зажечь перед памятником газ в больших семисвечниках, подпертых бронзовыми львами, и выставить почетный караул возле стены, взрывающейся барельефом: в окаменевшем пламени старец с булыжником, мальчик с ножом, полуобнаженная горящая девочка, и поникший убитый, и девушка с оружием, и в центре, истощенный и сильный, молодой вождь. Моисей, и Исход, только не к жизни, как у древних, а в смерть. И в бессмертие. “Еврейский народ - своим бойцам и мученикам” - надпись на польском, древнееврейском и еврейском горит на солнце, и стоят по обе стороны памятника каменно, под стать изваяниям, молодые польские солдаты с карабинами “на-караул”, перед ними площадь расстилает квадраты плит и прогуливающие детей бабушки постепенно уступают место наплывающим из соседних улиц людям.
Собираются группы - в основном, мужчины, пожилые и старые, одетые торжественно и небогато. Ветер распахивает плащи, дает солнцу поиграть на пиджаках, и случайный турист из СССР удивляется: знакомые знаки - орден Славы, Красная звезда, медаль “За отвагу”... - Да, да, - объясняют хорошим русским языком старики “пану з Москвы”, мы все воевали. Первый Украинский фронт, Третий Украинский, Первый Белорусский... Красная Армия, конечно... Ветераны на взлете чувств: с каждым годом их все меньше, но в этот апрельский день, день начала восстания в варшавском гетто, каждый, кто еще не обезножил, устремляется сюда, на площадь, где перекличка оставшихся, и скорбный сбор, и праздник Победы. И поминание... Двусторонен памятник: на его обороте вереница обитателей гетто уходит на заклание - скромное изображение почти не выделяется на сером фоне, к тому же вплотную - улица с ее обычным городским движением и прохожие минуют малозаметную стену, не задержав ни взгляда, ни шага. - Почему так? - горюет старушка возле памятника, - всегда цветы только тем, которые воевали... Прошу пана, пан не главный? Или, может, знает главного? Скажите им, пускай хоть маленький цветок с той стороны положат... Они говорят: улица, украдут. Ну, улица, ну, украдут, кто без совести... Но надо же и для тех, просто убитых, знаете, их сколько? Сотни тысяч, миллион - как не положить цветы?.. Каждый год прошу, а они говорят: там улица, автомобили, прохожие... Скажите им, очень вас прошу... - Ее губы дрожат, но глаза сухи; за сорок лет слезы все выплаканы. - Вариатка [сумасшедшая], - объясняют ветераны московскому приезжему и вертят пальцем у виска, - не обращайте внимания. Она такая после войны... Ее семья здесь погибла. А, - машет один рукой, - у кого нет своих мертвых?.. Люди подходят, наливается на площади толпа. Морщинистые лица, улыбки - и печаль. Подкатил автобус, высыпал киношников, они засуетились ставить аппаратуру, искать ракурсы, прицеливаться на скульптуру, на часовых, на ступени перед памятником... Два молодых красавца принесли небольшой ладный венок. Установили его возле надписи на еврейском языке, венок пришелся как раз под фигуру павшего бойца - случайный компромисс между просьбой женщины и установленным порядком чтить фасад памятника: честь мертвым, но все-таки героям, а не жертвам - в Польше покорность не в цене. ...Инвалид: вертикаль костыля, кривизна сильного еще тела. Но - голубое озорство глаз. - Прошу пана, - говорит, - было нас три брата... Как в сказке. Мы с Юзеком убежали, когда Гитлер пришел. |
