Годы идут - дорога снова нуждается в ремонте. Группа ребят лет пятнадцати весело елозит граблями по гравию. Румяные лица, улыбки, звон разноголосья, джинсы, пестрые пятна курток... Девушки, стоя на коленях, обкладывают кирпичом обочину дороги - струи волос по спинам, тугие попки. Мужчина лет сорока, в оглушительно желтой куртке, надзирает за подростками сквозь большие очки. Солнце ярится в стеклах очков; в отворотах куртки, слишком теплой для польского апреля, млеет шар раннего живота. Устав от весны и начальственной ответственности, мужчина ложится на землю возле обочины, на склон, опушенный новорожденной травой, и куртка распускается огромным желтым цветком на зелени травы. Неистовый блеск солнца, отпрянув от очков, брызжет в небо, в синеву, беспорочность которой не страдает от редких облаков. Глаза мужчины смежаются в блажи тепла, ноздри впитывают хмельную дурь запахов от лопающихся почек, прогревающейся земли, чистого полевого раздолья. А рядом сдержанный гомон подростков, усмешки девушек, писк гравия под граблями, шорох метлы, постукивание лопат - неспешная работа, в охотку – не в тягость. Весна, молодость, улыбка…

Входящие в ворота туристы, напряженные предчувствием лагеря, удивленно заминаются при виде ребят на дороге, но полька-экскурсовод влечет группу мимо, к баракам, к свежезеленеющим пустырям - “полям”, где за давностью лет на месте бывших лагерных построек - только кирпичные трубы барачных печек и светлые прямоугольники бетонных полов, растрескавшиеся от солнца и дождей. Колышется сладкий весенний воздух, проносятся, взрезая его, ласточки, покойно пусты до смешного невинные вышки, окружающие лагерь, зеленая глазурь травы мирно течет из-под ног вдаль, под проволоку и еще дальше, по склону холма вниз, а потом вверх, к горизонту, туда, где солнце омывает окна городского многоэтажия, где курчавятся дымом заводские трубы, золотятся острия костелов - город восьмидесятых годов живет, дышит неслышно на расстоянии, а здесь только ласточки, пронзающие тишину, мурлыканье ветра, солнце и плавное перетекание облаков, кошачья ласковость травы, бесхитростные бетонные площадки...

Отвернуться от рядов колючей проволоки, от Мавзолея - огромной чаши, в которой земля смешана с пеплом узников: сотни тысяч единым прахом, одной землей пересыпаны, одним каменным кругом замкнуты; вы ошиблись, экскурсовод, то не символ древнеславянской погребальной урны, то рублевская идея круга, всех объединяющего нерасторжимо, пятьдесят две национальности, а пепел без роду, без племени, просто человечий пепел - смерть всех сообщила... Отвернуться, отстать от шарканья экскурсантов, от голоса гида, остаться в одиночестве на тихом пустом пятом поле Майданека, искать и не находить призраки умерщвленных, бродить по молодой траве под веселые возгласы ласточек - как у Неверли? души убитых летают? - и с ужасом не ощущать в себе ужаса, пока не разглядишь в бетонном полу бывшего барака - дыры... Ровный ряд круглых отверстий, по бокам каждого - бугры бетонных нашлепок. Края дырок гладко завалены вниз, темнеет глубина... Туалет! Отверстие для испражнений, возвышение для ног - здесь в корчах спешки человекообразное вымучивало “естественные надобности”, ошеломляюще естественные в неестественном быту - наипростейшая функция! - и от этой дыры, стерильно вылизанной дождями, ветрами и солнцем, жутко пахнет подлинностью лагеря, и мрак прошлого, сгустясь, поглотит весеннюю радость неба и земли.

Это - как восхититься добротной аккуратностью дома на краю лагеря, спокойствием контуров его трубы на сочном фоне заката, а потом сообразить, что здесь - крематорий и через эту трубу в небо дымом - люди.