«Как бы ни была отягощена грехами жизнь человека, рассказ о ней не удивит того, кто знает людей. Да что людей! Достаточно заглянуть в себя самого. Итак, сударь, не стоит удивляться ничему, кроме чуда, которое заключается в следующем: если бы все, написанное в этой тетради, вы повторили мне, покаянно преклонив колени, если бы вы раскаялись, то от глыбы, придавившей вас своей тяжестью не осталось бы и песчинки, и душа ваша отличалась бы от младенческой только несколькими рубцами.

Нет, вы не прокляты, ни один человек не проклят, пока жив. Подумайте о том, какой непостижимой милостью вас одарили небеса и сколько благочестивых душ живут и умирают в святости, не познав о сверхъестественном ничего, кроме того, что им открыла вера. Иное дело вы! Ведь коли существует реально враг Бога и людей, значит, все остальное тоже существует! Так как же вы не падаете на колени? Рассказ о вашей супруге Адила, благодаря которой вы, может быть, спасетесь, открыл глаза мне, недостойному, кого чтение вашей тетради поначалу повергло (сознаюсь, к стыду своему) в смятение. Все определяет конец: наша смерть проливает свет на нашу жизнь. Ее душа поднялась так высоко, потому что вы увлекли ее на самое дно. Не совершив греха, вознеслась ли бы она на такие вершины? Понимаете ли вы (да, разумеется, понимаете, и вы прекрасно это высветили), что вы были, есть и пребудете вовеки супругом мученицы, святой?..»

Градер читал, и в нем закипало бешенство, сдерживать которое он не умел никогда. Дойдя до слов «мученицы, святой», он изорвал письмо и бросил в камин. Затем осмотрел в зеркале свою худую фигуру в пижаме, всклокоченные волосы и глубоко вздохнул: в груди чуть-чуть похрипывало — застарелый бронхит. Но в целом — крепкий малый; жизнь возвращалась к нему, и не просто жизнь: в его жилах, как это ни удивительно, бурлила молодость. Для него сейчас не было ничего невозможного, и он не сомневался в удаче. Войдя в комнату, Матильда изумилась, увидев его одетым и готовым к борьбе. Он постучал себя кулаками в грудь и радостно воскликнул:

— Вот я и воскрес, старушка!

Она ничего не ответила, отвернулась. Лицо ее выражало горькое отчаяние. Желтоватые пятна проступили на щеках. Ночью она не сомкнула глаз.

— Если бы ты действительно заболел, я бы стала за тобой ухаживать, — сказала она, помолчав. — Но поскольку ты выздоровел, я должна сообщить тебе, что ноги моей в этой комнате больше не будет и откровений твоих я выслушивать не намерена. Самое большее, что я могу, — постараться все забыть. Господи, помилуй меня, грешную! Но не надейся, что я хоть мизинцем шевельну…

— То есть как? Ты пасуешь? Отступаешь, когда мы уже у цели?

— Что между нами общего? Какая такая цель?

Матильда шагнула было к двери, но он прошептал: «Андрес…» Она развернулась в ярости:

— Ты отнял его у меня… Я его потеряла, да, потеряла. Он был моим сыном, любимым сыном. Но пришел ты, посеял смуту, отравил нас ядом. Теперь он меня избегает. Это очевидно: сегодня утром я хотела к нему зайти, а он меня выгнал. Ему даже видеть меня противно. Что ты ему наговорил про меня? О, я догадываюсь: то самое, на что ты однажды намекнул мне, что постоянно проскальзывало в твоих речах… Теперь мы с Андресом не смеем взглянуть друг другу в глаза… В такие трудные для него дни! Когда его бросила эта женщина, когда ему угрожает новая беда: все может обнаружиться с минуты на минуту, потому что твое преступление все равно будет раскрыто! Убийц всегда находят.

Градер схватил ее за плечи и встряхнул:

— Остановись! Тебя услышат… Что ты хочешь сказать? Разве я не должен был защитить себя? Дура! Ты думаешь, что существуют только те преступления, о которых пишут в газетах? Знаешь ли ты процент нераскрытых убийств? А вот я знаю: в море куда больше рыбы, чем ее вылавливают.