– Подъем, но не без ошибок, – сказала уже дома Мими, передразнивая балетмейстера. – Боже, какой жуткий сухарь! Точно он из пластмассы, и мозги у него из пластмассы, и чувства пластмассовые.

– Не пластмассовые, – возразил Васко. – У него вообще никаких чувств нет. Зато какой глаз на технические погрешности…

Они и в этот вечер собрались у них в том же составе, что и вчера, поскольку денег на ресторан не хватало, но все же нашлось на выпивку дома. На столе и сегодня была одна водка и немного колбасы и ветчины, но завтра после спектакля Васко грозился пригласить их на роскошный ужин, так как кто‑то обещал дать ему взаймы.

– Маргарита меня сегодня просто потрясла, – призналась Таня, намазывая невероятное количество горчицы на кусок ветчины.

Таню нетрудно было потрясти, потому что она, бедняжка, еле перебирала ногами на сцене, как стреноженная лошадь. Путы, правда, были не видны, но весьма ощутимы.

– Только спокойней, надо быть спокойней, – сказал Васко. – Сегодня перед выходом на сцену ты так побледнела, что я решил, что ты сейчас упадешь в обморок.

– Волнуешься за завтрашний вечер, Маргаритка? – поинтересовалась Таня, уплетая ветчину без хлеба, – о фигуре все‑таки не следовало забывать.

– Да.

– Как обычно или чуть больше?

– Гораздо больше.

– Тогда скажу тебе про мое средство. Другим я не говорила, а тебе скажу. Ты не заметила, что я никогда не волнуюсь?

Вопрос был столь риторический, что Виолетта не сочла нужным отвечать.

– И знаешь почему? Потому что я воображаю, что в зале полно не людей, а кувшинов. В каждом кресле – по кувшину.

Васко скептически покачал головой:

– Кувшины, между прочим, не кашляют, так что трудно представить себе, что это кувшины.

– Кашляют, не кашляют, воображаю, что кувшины, – настаивала Таня. – Не будешь же ты волноваться, танцуя перед кувшинами?

«Не буду, – подумала Виолетта. – Не буду волноваться, но и танцевать буду так, что люди действительно будут сидеть, как кувшины». Но ведь смысл искусства именно в том, чтобы передать другим свое волнение, только не от страха перед выходом на сцену, а от восторга перед красотой: вот она, красота… возьмите хоть немного, возьмите кто сколько может и унесите ее в свою жизнь.

– Боже, сколько мучений только потому, что какому‑то старикану взбрело в голову сесть за рояль и сочинить несколько мелодий, – рассуждала вслух Мими. – Небось, когда стучал по клавишам, не представлял, сколько бедных женщин будет надрываться под его музыку.

– Твоему старикану, когда он писал «Лебединое озеро», было лет тридцать – сорок, – заметил Васко.

– Какая разница, сколько ему было лет.

– И он писал свои мелодии не для тех, кто будет надрываться, а для тех, кто…

– … Кто будет танцевать с легкостью и упоением, – насмешливо подсказала Мими. – Не знаю, щупал ли ты свой пульс, когда кончаешь танцевать.

– Зачем мне его щупать, когда я и так чувствую, что сердце у меня вот‑вот разорвется.

– Тогда не болтай зря…

– Да, но я‑то на сцене грубая мужская сила. Должен же кто‑то вас поддерживать, на руках носить. Грация и воздушность – это дело ваше. И сколько с вас потов сходит, тоже дело ваше. Вот Ольга…

– Не говори мне про эту гусыню… – прервала его Мими.