– Не говори мне про эту гусыню… – прервала его Мими.

Она никак не могла смириться с тем, что Васко, хотя и был ее Васко, на сцене носил на руках не ее, а Ольгу.

– Может, и гусыня, но совершенство техники, – вставил танцовщик, чтобы прибавить к водке незаменимую закуску ссоры.

– Совершенство? – воскликнула Мими. – Хочешь сказать: совершенство безликости. Да она все роли исполняет на один манер.

– Ей и в голову не приходит подумать о содержании, – добавила Таня.

– А зачем думать, если содержание мешает ей танцевать, – добродушно вставил танцовщик. – Делает себе человек пируэты – и отлично делает.

– Делает пируэты, но не может создать образ, – возразила Мими. – Она как дети, которых мамы учат читать стишки перед гостями. «Ну‑ка, Олечка, скажи нам стихотворение!» И Олечка тараторит без единой ошибочки и не задумывается, о чем это стихотворение: о завтрашнем дне или о прошлогоднем снеге.

– Но ведь без единой ошибочки.

– Да ее ошибка в том, что она с самого начала взялась не за свое дело.

– Ну, это уж ты чересчур… Такая техника…

– Ну, если у нее такая техника, вот и занималась бы гимнастикой. В конце‑то концов, ей все равно, чем заниматься, балетом или гимнастикой. Ей главное быть в центре внимания. Так и кажется, что она встает не на пуанты, а на цыпочки, чтобы весь зал мог ее видеть: «Посмотрите, что я могу! Посмотрите, вот я какая!»

– Выпей и успокойся, – сказал ласково, но с некоторым ехидством Васко, наполняя ее рюмку.

Но Мими даже не взглянула на рюмку.

– Она не переживает, а демонстрирует экзерсис. Не страдает и не ликует, а делает пируэты. Зачем ей, чтобы верили в чувства, которых у нее нет, ей надо, чтобы восхищались ее техникой. Вот, посмотрите, как я делаю пируэты: па де бурре ан турнан, тур ан деор, тур аттитюд и еще, и еще, и еще… А теперь хлопайте…

– И хлопают.

– Еще бы. Как чемпионкам по художественной гимнастике. Для нее балет всего‑навсего художественная гимнастика. А что до разных там чувств, волнений, переживаний, то для этого у нее есть две гримасы: страшно фальшивая улыбка счастья и упоения и трагически сдвинутые брови и скорбно поджатые губы.

Тут для большей наглядности Мими изобразила гримасы Ольги. Васко и Таня захохотали, хотя номер был не новый.

«Мими, конечно, ей завидует, так же, как и ты. И хоть во многом права, а все‑таки завидует».

– Да у нее ни на грош воображения, – продолжала свою обвинительную речь Мими. – Она так же способна что‑то вообразить, как я штангу поднимать… Хорошо хоть в кино не снимается, а то, чтоб она прослезилась, пришлось бы гору лука ей под нос совать. А вот наша Фиалка все переживает. Уж так переживает, что того гляди спятит. Просто исстрадался ребенок по настоящей роли. И не для того, чтобы покрасоваться, а чтобы исполнить.

– Правда, страдаешь, Маргаритка? – спросила Таня.

Потом, берясь за рюмку, добавила:

– Страдай, девочка, страдай. Лучшее средство похудеть…

– Эй, не дразни ее… – прервала ее Мими.

– Ну уж, не смей обижать твоего ребенка…

– Да она ни на что не обижается… – пояснила Мими. – Хоть Фиалкой ее зови, хоть Ромашкой, хоть говори, что наша Ольга лучше ее, ничем ее не проймешь.

– Ольга лучше нас всех, – решилась наконец высказаться Виолетта.

– Вот видишь…

– Ну что ж, лучше нас, конечно, – согласилась и

Таня, заговорщически подмигнув Васко.