Она встала, умылась, надела темно‑синее пальто, взяла сумку с боевым снаряжением и серой собачкой и отправилась навстречу испытанию.

* * *

– Победу‑то надо отметить? – сказал Васко.

– Естественно, ты же обещал, – ответила Мими. – Надеюсь, что, кроме желания, ты располагаешь и необходимыми средствами.

– Насчет этого не волнуйся.

Они шли втроем по коридору к артистической, по этому неприглядному коридору, с серыми, как в казарме, стенами, им шли навстречу или обгоняли их балерины, одни уже в пальто, другие еще не успевшие переодеться. Обычная суета после спектакля, все спешат из театра, словно опасаясь, что – несмотря на множество огнетушителей – в нем вот‑вот вспыхнет пожар.

Наконец испытание позади. Просто невероятно – кончилось испытание, нет надобности стоять, замирая от страха и стараясь подавить его.

Спектакль прошел хорошо. Сверх всяких ожиданий. Балетмейстер остался доволен, что все прошло так хорошо, и даже рискнул выразить это вслух, Что же касается директора… Ты видела его в ложе позади гостей, видела, что сначала он сидел как на иголках, а потом вздохнул с облегчением, когда роковая кода осталась позади и полились звуки венгерского танца. Все прошло хорошо. Просто невероятно.

– Может, ты соизволишь наконец разгримироваться? – услышала она голос Мими. – Я уже готова. Мы с Васко ждем тебя внизу.

Виолетта сидела на своем месте в артистической, устало опустив голову и скрестив руки на коленях, как скрещивают старухи, и так глубоко задумалась, что забыла, что ей надо делать. А ей ничего не надо было делать. Ведь испытание позади. Просто странно, как пусто становится на душе, когда тебе уже ничего не нужно делать.

– Не ждите меня, – сказала она устало.

– Почему? Разве мы не будем отмечать победу?

– Без меня. Я страшно устала.

– Я тоже устала, но это – не причина.

– По‑моему, у меня температура.

– Не исключено… При твоем адском напряжении…

Мими посмотрела на нее, хотела что‑то добавить, но передумала. Взяла сумку и пошла к двери:

– Во всяком случае, если будешь чувствовать себя лучше, мы – в ресторане.

Наконец одна. Теперь, когда уже нечего делать, хотя ведь было еще что‑то… что‑то… Ах да, позвонить отцу.

Она подняла голову и посмотрелась в зеркало. Худое бескровное лицо с большими серыми глазами. Когда‑то они были голубыми, но потом стали серыми оттого, что ты долго пристально всматривалась во что‑то очень светлое или очень далекое.

Она достала туалетное молочко и машинально начала намазывать лицо, свое худое бескровное лицо, о котором одни говорят, что у тебя тонкие черты, а другие, что ты походишь на смерть. Еще немного посидев, она медленно и аккуратно принялась снимать ватой грим. Потом встала, чтобы снять пачку. Черную пачку.

Наряд Черного лебедя.

Спустилась вниз в будку вахтера позвонить отцу:

– Папа… Я тебя не разбудила?

– Что ты, что ты. Ты ведь знаешь, как я жду.

– Все прошло хорошо…

– Хорошо или очень хорошо?

– Балетмейстер сказал: очень хорошо.

– Ну, раз он так сказал, тогда я спокоен. Вашему балетмейстеру трудно угодить. А ты?… Ты‑то сама довольна?

– Скорее устала.

– Ну, еще бы тебе не устать… Ну как, будешь еще выступать в этой роли?

– Не знаю… Возможно.

– В таком случае не смей приезжать. Я почти здоров. А после такой новости…

На улице у служебного входа ее поджидал виолончелист. Она совсем забыла про него.

– А я уж подумал, что проглядел вас… Ну что, пошли домой?

Он не уточнил, что подразумевает под словом «домой» – свою квартиру или ее.