Возникла долгая, неуютная пауза в беседе. В конце концов Дэмьен отвернулся.

– Черт побери. – Он тяжело опустился на место. – Но вам следовало хоть что‑то сказать нам. Вам следовало нас известить.

– А вот за это прошу прощения, – столь же невозмутимо ответил Владетель. – Если это способно вас хоть в какой‑то мере утешить, то я предпочел бы высадиться в Адской Забаве. Там мы могли бы оказаться уже нынче ночью, что же касается Вольного Берега… – Он пожал плечами; почему‑то этот жест показался Дэмьену наигранным. – Это займет несколько больше времени.

– Но до зари мы туда успеем?

– Если нет, то на этом судне найдется укромное место, где я смогу спрятаться. Я удостоверился в этом раньше, чем согласился на плавание.

Дэмьен посмотрел на Хессет: вид у нее был мрачный, однако ракханка едва заметно кивнула.

– Ладно, – пробормотал он. Потер лоб, как будто у него внезапно разболелась голова. – Сделаем по‑вашему. Но начиная с этой минуты никаких импровизаций, ясно? И никаких уговоров у нас за спиной. Никаких сюрпризов.

– Разумеется. – Охотник нехотя поклонился. Жест был привычным и потому не имел ровным счетом никакого значения. Дэмьену же просто‑напросто захотелось задушить этого человека. – И, уверяю вас, так будет лучше. Для всех нас.

– Да уж, – проворчал Дэмьен. И вновь закрыл глаза. Изо всех сил стараясь не думать о будущем. – Поживем – увидим.

Йенсени спала.

«Море черное, чернее чернил, чернее самых глубоких теней, которые отбрасывает ночь; море, не ведая устали, ворочается под вечерним ветром. На западе буря, но грохочет она довольно далеко; на берегу не почувствуют ничего, кроме свежей порции озона и нескольких порывов зимнего ветра. Буря израсходует всю свою оставшуюся ярость на океанских просторах».

Йенсени снился сон.

«Корабль прибывает в порт, разрезая барашки волн, подобно хорошо заточенному лезвию. У пирсов Вольного Берега полно лодок всех размеров и видов, однако из людей нет никого. Подобно всем городам юга, и в этом боятся ночи и на улицу выходят в сумерках только те, кому положено, само существование которых зависит от ночной тьмы.

И, разумеется, кое‑кто другой.

Она распознает это сперва в порывах ледяного ветра: некий гнилостный запах, растекающийся по полуночному воздуху, смрадное дыхание берега. Она пытается определить возможный источник запаха – будь он каким угодно, – но на пирсах никого нет, кроме нескольких ночных стражников и парочки пьяниц. Она не видит ничего, способного источать подобный запах.

Вода перехлестывает через борт стоящих на якоре судов, мелкие лодки трещат, когда их волной бросает на пирс, тут же отшвыривает в сторону и бросает снова. Но ей кажется, что происходит и нечто другое. Она слышит шепот. Или, может быть, шорох. Вроде того, как трется о дерево ткань. Пытается понять, в чем дело, но слишком многое происходит вокруг нее одновременно. Трепещут паруса. Кричат команды. Тысячи шумов заглушают один‑единственный… Но какой же? Она чуть ли не слышит его – и все‑таки не слышит.

Ей на плечо опускается чья‑то рука; обернувшись, она видит священника, с ним рядом – Тарранта и Хессет. Вид у них встревоженный и усталый, но они счастливы тому, что наконец‑то высадятся на берег.» Ты готова?» – спрашивает священник, и в ответ ей удается кивнуть. Не рассказать ли ему о том, что она чувствует? Но вдруг Таррант, вмешиваясь, тут же спишет это на игру детского воображения и потребует, чтобы ее слова оставили без внимания? А что, если это и впрямь всего лишь игра воображения, в конце концов вышедшего из‑под контроля в результате эмоционального истощения? Так что она испытывает растерянность.