В одной из камер на куче соломы лежала Хару. Лунный свет, проникающий сквозь крошечное зарешеченное оконце, выхватил из темноты ее испуганное лицо. Дрожа от холода, она поджала босые ступни под куцую муслиновую робу и обхватила руками колени. От вони человеческих испражнений подводило живот. В обоих ответвлениях коридора стенали, кашляли, храпели другие пленницы.

Одна женщина кричала: «Помогите! Выпустите меня!» Ее мольбы пронизывала та же безысходность, какую чувствовала Хару. Время шло, а надежда, за которую она цеплялась, убывала.

Когда Хару уводили, она так неистово билась и визжала, что страже пришлось везти ее связанной, с заткнутым ртом. Путь к тюрьме она проделала на телеге, запряженной волами, терпя издевки толпы. Потом тюремщики развязали ее и бросили в эту камеру. Чего она только не делала — барабанила по двери, бесновалась, визжала и плакала, пыталась долезть по стене до окошка, пока ее не сморила усталость, — все тщетно. Хару заснула, а потом проснулась уже в потемках, для тягостного прозрения. Ослабев от голода и жажды, с болью во всем теле, она задумалась о том, как ее сюда занесло.

Сколько трудов ушло на то, чтобы убедить Рэйко в своей доброте и невиновности! Рэйко была с ней мила и отзывчива словно старшая сестра, и Хару в душе благодарила ее за старания. Вот бы еще сёсакан-сама не разыскал ее родителей! Вот бы Дзюнкецу-ин, настоятельница, доктор Мива, Кумасиро и сироты не говорили про нее дурного! Они, как и сёсакан-сама, ненавидят ее и желают ей смерти. Теперь все надежды на спасение Хару возлагала на первосвященника.

Когда она прибыла в храм Черного Лотоса, Анраку избрал ее в качестве личной прислуги. Она подавала ему еду, служила на побегушках и в конце концов разделила с ним постель. Положение любимицы дало Хару преимущества перед другими: она была избавлена от черной работы, долгих часов учебы и молитв, а также подчинения правилам. Анраку дал ей то, о чем она мечтала и чего была лишена все предыдущие годы, — особенное обхождение. Родители видели в ней лишь еще одну пару рабочих рук, чтобы содержать лавку; муж обращался как с рабыней. Один Анраку понял, что она заслуживает лучшего.

— Твой жизненный путь пронизывает и объединяет все остальные, — сказал он ей. — Ты — молния в начале грозы, искра, от которой занимается пламя, песчинка, что склоняет чашу весов в сторону добра. В твоих руках судьба Черного Лотоса.

Он никогда не объяснял ей значения этих слов, но Хару и без того нравилось служить ему и наслаждаться своим положением. Анраку был красив, умен и могуществен. Хару любила его. Покровительство первосвященника защищало ее от недовольных и сглаживало последствия ее выходок. Она верила в свою значимость и полагалась на его защиту, хотя сейчас Анраку словно забыл о ней.

Она рассчитывала, что после пожара он позаботится о ней, и не подозревала, что ее оставят для допросов полиции и отошлют из храма. И в Дзодзё, и у судьи Уэды она тщетно ждала Анраку, который заберет ее домой. Неужели Кумасиро, Дзюнкецу-ин и Миве удалось настроить его против нее?

Хару терзалась сомнением и страхом. Она убеждала себя, что Анраку не поверит наговорам врагов. С его-то божественной силой он наверняка предвидел случившееся, а раз так, это было предопределено и необходимо для ее пути к совершенству. Но что, если новое откровение переменило его чувства к ней? Хару душили слезы. Она не находила других объяснений, почему все забыли о ней и оставили прозябать на грани жизни и смерти.

Женщина из соседней камеры угомонилась. Тюрьма спала; где-то вдалеке завывали собаки. Хару смежила веки. Провалившись в сон, она странствовала во времени и пространстве. Вот она в хижине — борется с Оямой. Он придавливает ее к полу, смеется над ее криками, лапает ее, раскрасневшись от похоти… Вдруг обстановка меняется, и она уже в спальне дома, где жила после замужества.