Тихо прикрыв за собой дверь, он сделал один шаг вперед и застыл. Она тоже не шелохнулась и продолжала смотреть на него — спокойно, без каких-либо чувств. Молчание затянулось и стало для него совсем нестерпимым. Он сделал еще шаг.

— Не приближайся, — слабо, но отчетливо произнесла Елка.

— Леночка, я… — сказал он, закашлялся, остановился и начал снова. — Я понимаю, что ты меня ненавидишь…

— Ты не прав, — так же внятно и бесстрастно проговорила Елка. — Я не ненавижу тебя. И не презираю. Я не считаю тебя достойным каких-то чувств, даже таких. Ненавидеть и презирать можно то, что есть. А тебя для меня больше не существует. И я постараюсь забыть, что ты был когда-то.

— Лена, как же так…

— Уходи.

— Я не могу так уйти.

Елка выпростала из-под покрывала руку и нажала на кнопку, расположенную на боковой поверхности тумбочки. Дверь мгновенно распахнулась, и на пороге появилась дюжая и серьезная медсестра в тугом белоснежном халате.

— Прошу на выход, — сказала она. — Больной нельзя волноваться.

Леня дернулся, резко повернул голову к Елке, потом так же резко отвернулся, пожал плечами и вышел, не сказав ни слова.

На ступеньках его ждала Таня.

— Ну как?

— Все хорошо, — нарочито бодрым голосом сказал Рафалович. — Идет на поправку, только пока еще слабенькая. Вам с Ванькой самый дружеский привет передает.

— Погоди, — сказала Таня. — Я не понимаю. А тебе-то она что сказала?

— Все нормально, — повторил Рафалович.

— Как же так — нормально? Она же травилась…

— Ничего она не травилась. По ошибке приняла, вместо витаминов… Это я дурак, все не так понял, решил, что из-за меня… И хватит про это, да? Давай лучше сходим в хорошее место, поедим, как белые люди, а то я голодный жутко…

Таня возражать не стала. Она чувствовала, что Леня говорит неправду, потому, должно быть, что правда оказалась слишком уж тяжела. Ладно, может быть, иногда неправда лечит.

Пока они стояли и ждали трамвая, пока ехали на Васильевский в «хорошее место», Рафалович являл себя перед Таней прежним, хорошо знакомым Рафаловичем — ухарь, хват, слуга царю, отец солдатам, — только в каком-то сгущенном, малоестественном виде. Таня слушала его разглагольствования о блюдах, винах, бесконечные курсантские байки встревоженно и напряженно, но постепенно успокоилась и тоже стала посмеиваться над его рассказами. Что делать, если и вправду смешно? Чего стоит один мичман-снабженец, выписавший для гальюна «квадратные зеркала шестьдесят на сто сантиметров»? Или адмирал, начальник училища, поучающий курсантов, что «по команде «отбой» наступает темное время суток»?

Леня привел Таню в кафе «Фрегат», что на углу Большого и какой-то линии. «Хорошая русская кухня, часов до семи вечера тихо, чинно и благородно», — пояснил он. Тане, впервые попавшей во «Фрегат», кафе понравилось — лакированное дерево, спокойный интерьер, еду подают в фирменных фаянсовых плошках с голубой росписью под гжель. Рафалович, явно бывавший здесь неоднократно, в меню и заглядывать не стал, а тут же заказал двести водки, холодной осетрины, боярские щи, зразы, по кружке сбитня и кувшин клюквенного морса.