|
Меня грызла отчаянная зависть: у этого пакостного плаксы — собственные апартаменты! Пусть крошечные и не слишком удобные, но свои. Он может приводить туда друзей и запираться там с ними. И делать, что душа пожелает. А я — с бабушкой! И хотя я настояла, чтобы комнату перегородили шкафом и занавеской, все равно это было не то. Иногда я втайне мечтала, что бабушка уедет жить к сестре в деревню или вдруг выйдет замуж за соседа — отставного полковника. И тогда комната будет моя. Нет, бабушку я любила и зла ей не желала, но детский эгоизм, помноженный на зависть, частенько брал надо мною верх. Кто бы знал, что всего через три года моя мечта осуществится самым ужасным образом.
После смерти родителей бабушка перебралась в гостиную. Теперь уже Костя завидовал мне, но особой радости я от этого не испытывала. Бабушка умерла, когда мы только-только закончили школу. Через несколько лет Костя привел Полину, а я вышла замуж за однокурсника Славу и переехала к нему. Вернувшись домой после развода, я обнаружила, что Костя оккупировал мою бывшую комнату. Выкурить его оттуда мне не удалось, и тогда я поселилась в гостиной. Это была здоровенная комната площадью почти тридцать квадратных метров и с потолками больше трех метров высоты. Мебель в ней стояла еще советских времен, добротная, сделанная на заказ. «Стенку» папа придумал и начертил сам. В числе всевозможных полок, шкафчиков, ящичков там были и два шифоньера — для папы и для мамы. Я пользовалась только одним — папиным. В мамином до сих пор хранились какие-то их и бабушкины вещи: у нас с Костей рука не поднималась их выбросить. Вот к этому-то маминому шифоньеру я и подошла. Шифоньеры состояли из двух отделений, в одном полки и бельевые ящики, в другом — вещи на вешалках. Сверху — длинная глубокая полка-антресоль. На этой самой полке и лежала моя гитара. — Странно, — сказала я вслух. — А я-то думала, что забыла тебя у Славки. В этом не было ни малейшей логики — зачем-то я ведь полезла в шифоньер, в который никогда не заглядывала. Но мне было все равно. Я достала гитару, стряхнула пыль, подтянула струны. — Щас спою, — подмигнула я своему отражению. — Про Савку и Гришку? — усмехнулся, входя в комнату, Никита. Ох, лучше бы он этого не говорил. Впрочем, он бы, наверно, и не сказал — не будь таким же нетрезвым, а точнее сказать, пьяным, как и я. Усевшись поудобнее, я положила руки на струны и вдруг увидела в зеркале отражение дьявола. Он полулежал на спинке кресла, привалившись к стене, и покачивал ногой. Наш взгляды в зеркале встретились, и он подмигнул мне. На мгновение я замерла, гитара в руках показалась омерзительной гадиной, но когда я сморгнула, дьявола на кресле уже не было. А Никита между тем смотрел на меня с доброй снисходительной усмешкой — так взрослые смотрят на ребенка, который захотел продемонстрировать гостям свои таланты. Мгновенный страх — а вдруг ничего не выйдет? — и вот… Глаза Никиты — изумленные, завороженные, с каким-то новым интересом ко мне, чуть пугающим и необыкновенно приятным, возбуждающим. Я пела один романс за другим, нежась в мягком, чувственном бархате своего голоса. А потом… Это была странная ночь, дикая и сумасшедшая. Ничего похожего между нами еще не происходило. Сказать, что мне было хорошо — нет, это слово явно не годилось. Что-то совсем другое. Скорее, подходили слова из глупых дамских романов про «необузданные страсти». И дело было вовсе не в алкоголе. Я никогда не пробовала наркотики, но почему-то мне показалось, что их действие было бы похожим. «Я — сирена», — мысль растворилась в звенящей истоме, и я уснула на Никитином плече.
А вот утро было нерадужным. Никита еще спал, я выбралась из-под его руки и поплелась на кухню. |
