— Вот, лейтенант спрашивает, не тебя ли он видел у вдовы Килины той ночью, когда в Ямках убили участкового.

— Были мы в Ямках, — подтвердил Лютый. — Вдова должна была нам отдать выстиранное белье. Но, по слухам, у нее ночевали два офицера. А когда мы с Мироном все же пришли, Килина сказала: те куда-то сбежали ночью.

— Откуда вы пришли? — вырвалось у меня.

— Из леса, — все так же спокойно ответил Лютый. — Вот с той стороны, где мы тебя сегодня встретили.

Даже после этого я не сдался. Хотя теперь, вопреки моей воле, все словно бы становилось на свои места — вот она, отмеченная мною еще тогда странная разница во времени между нападением на дом Задуры и появлением бандеровцев во дворе Килины. Так и вертелось в голове: участкового убили другие бандиты, они пришли с противоположной стороны села, Задура жил довольно далеко от Килины… Словно прочитав мои мысли, Червоный сказал:

— Друг Михаил, в этих краях меня никто не знает в лицо. Зато благодаря агентуре МГБ, которая работает очень хорошо, москалям достоверно известно, что именно моя группа действует в Олыцком районе. Поэтому убийцы и насильники называют себя боевкой Червоного. Доказать, что это не так, могу только я сам, — он вздохнул. — УПА не воюет с регулярной армией. Мы не трогаем гражданское население. Здесь работает много гражданских, которых перевозят из России и Белоруссии. Но они не представляют для нас угрозы, и это, лейтенант, касается одинаково учителей, инженеров, агрономов, врачей, хоть москали они, хоть евреи, хоть кто. Наш главный враг — советские внутренние войска и военные подразделения МГБ, а также оккупационная администрация и все, кто ей служит. Только вот предыдущий ямковский участковый — местный, лейтенант. Он служил чужой власти, но не причинял людям зла, поэтому и продержался так долго. — Червоный взглянул на Лютого, тот молча кивнул, соглашаясь с командиром. — Нам невыгодно карать представителей местного населения, чтобы не настраивать людей против подполья. Значит, лейтенант, убийство Задуры, надругательство над его женой и уничтожение русской учительницы — дело рук твоей специальной группы, на которую мы охотимся с начала августа. Будешь дальше упираться и не верить?

— Долго же вы их ловите, — сказал я, чтобы только не молчать.

— Потому что нас, лейтенант, тоже гоняют, — спокойно, словно даже рапортуя, объяснил Червоный. — К тому же ликвидация такой группы — важное, но не основное наше задание. Людей депортируют, вывозят далеко от родных мест, тасуют, как колоду карт. Нужно этому препятствовать. Подготовка каждой такой операции требует времени… Ну, долго объяснять. И главное, друг Михаил, — спецгруппы перенимают нашу тактику. Мы неуловимы для них, они — для нас.

— Ты хочешь, чтобы я в это поверил?

Вопрос вырвался искренне. Я действительно не собирался верить бандеровскому командиру. Хотя все же червячок сомнения грыз: для чего Червоному, человеку с биографией, большим боевым опытом и определенной репутацией в своих кругах, устраивать такой спектакль для обычного сельского участкового, который появился тут пару недель назад? Апеллировал к тому, что я украинец… Вербует? В таких играх я не мастак, но если все-таки вербует, то с какой целью? Какая польза УПА от лейтенанта, у которого здесь, на Волыни, никаких связей, кроме начальника Олыцкой районной милиции? Правда, если они склонят на свою сторону десяток таких, как я, только в одном районе…

— Ничего я от тебя не хочу. — В голосе Червоного слышались нотки усталости. — Встретились. Поговорили. Я сказал, ты выслушал. Не услышал сказанного — так уж и будет, когда-нибудь сам поймешь.