Палаш был слишком тяжел для руки. Он спрашивал себя, почему каждое новое сражение кажется более трудным, чем предыдущее. Удача должна когда-нибудь изменить ему — и почему бы не здесь, где французы уже отразили одну атаку противника и ждали следующей? Он думал, когда приказывал колонне двигаться вперед, что живет у времени взаймы. Он задавался вопросом: если он умрет, узнает ли Элен, что он жил еще несколько дней после взрыва — жил ради нее и умер в глупой, тщетной, эгоистичной надежде увидеть ее снова.

Его сапоги со свистом рассекали луговую траву. Пчелы трудились в клевере. Он увидел улитку с черно-белым панцирем, раздавленным сапогом пехотинца. В траве валялись патроны, стреляные мушкетные пули, потерянные шомпола и упавшие кивера.

Он смотрел на деревню. Легкая рота спровоцировала мушкетный огонь, все заволокло едким густым дымом. Позади него колонна двигалась в ровном сомкнутом строю. Он глубоко вздохнул:

— Баталь-ооон! Бегом… марш!

Пули пронизывали воздух рядом с ним. Он слышал, как кто-то вскрикнул позади него, кто-то выругался, и он бежал изо всех сил к близкой деревне и сквозь дым наконец увидел вход в переулок. Он был забаррикадирован телегой и разной мебелью, из-за баррикады стреляли, и он приказал выделенному взводу выйти из строя и изготовиться для стрельбы.

Он услышал их залп. Он видел, как француз упал назад с вершины баррикады, и оставалось пройти лишь несколько ярдов, и хотя еще больше пуль летело из деревни, но вместо тонкой шеренги они атаковали колонной, достаточно плотной, чтобы французский огонь не мог пробить всю ее. Шарп приготовился к прыжку. Он не хотел ждать, пока разберут баррикаду.

— Прыгайте!

В воздухе гремели выстрелы мушкетов. Шарп вскочил на телегу, отбил палашом острие штыка, в то время как за ним британские солдаты карабкались на баррикаду, расталкивая мебель, лезли через наваленные деревья, криками пугая противника. Мушкет выстрелил у него над ухом, оглушив его, штык порвал рукав, и все больше солдат напирали сзади, толкали его, и он спрыгнул, размахивая палашом, упал, покатился уже на французской стороне баррикады, где его ждали нацеленные штыки.

Он пытался вывернуться в сторону, и внезапно солдаты Южного Эссекса начали перепрыгивать через него, отгоняя французов, и он поднялся и побежал, крича солдатам, чтобы не упускали из виду крыши. Но никто не слышал его. Солдаты обезумели от жажды битвы и страха, желая убить прежде, чем они сами будут убиты, и это безумие вело их к баррикаде и теперь вело в тесные узкие улочки Гамарра Майор.

Открылась дверь, и француз ткнул в него штыком, и Шарп уколол, повернул лезвие и почувствовал теплую кровь на руке, когда клинок проткнул шею противника. Он потянул палаш, освобождая от падающего тела.

— Убейте ублюдков!

Переулок был забит солдатами, которые толкались, орали, проклинали, резали друг друга и стонали. Раненых затаптывали. Передние шеренги вцепились в противника. Близкие стены домом, казалось, удваивали каждый крик и каждый выстрел.

Из дальнего конца переулка раздался залп мушкетов, и французы бросились в контратаку.

— Огонь!

Те немногие, кто успел зарядить, выстрелили. Двое французов упали, остальные надвигались, и Шарп выставил свой палаш и размахивал им как косой, отбивая штыки. Он выкрикивал свой военный клич, чтобы своей яростью запугать противника; он чувствовал, что штык задел его бедро, но палаш врезался в лицо врага; раздался крик, и британские штыки двинулись вперед, они кололи, рубили, они резали контратакующих в клочья.

Шарп шагал по телам, но не замечал этого. Он следил за крышами и за окнами и все время кричал на своих солдат, чтобы следовали за ним, продолжали продвигаться вперед.