Дверь приоткрылась; он очутился в маленькой передней и через открытую дверь увидел Филиппу, полулежавшую на шезлонге. Розовый свет заката заполнял комнату.

Он стоял на пороге, сжав руки, с устремленными на нее глазами, и очень медленно, как бы чувствуя его взгляд, Филиппа повернула голову и увидела его.

Арчи произнес тихим, дрожащим голосом:

— Я должен был прийти.

Но он все еще не двигался, он только смотрел на нее с обожанием и откровенным восхищением. Филиппа встретилась с его взглядом; она побледнела и, слегка приподняв голову, сказала равнодушным, ничего не выражавшим голосом:

— Зачем вы пришли? Не потому ли, что считаете меня доступной?

Эти слова, это трагическое спокойствие вопроса отрезвили его. Возбуждение и чувство гордости оставили его; он неожиданно столкнулся с тем, на что никак не рассчитывал, — с возможностью такого равнодушия в их отношениях.

Он стоял, глядя прямо на нее, и не мог произнести ни слова.

Филиппа заговорила слегка дрожащим, изменившимся голосом, в котором звучала искренность:

— Я сказала то, чего я не думала, — вы сами это знаете.

Если бы она обратилась к нему со словами: «Я люблю вас», — это бы не так тронуло его, как то, что она сказала.

Он подошел к ней и стал на колени, и в эту минуту он был так близок к тому, чтобы расплакаться, как никогда со времени своего раннего детства. Он сказал прерывающимся голосом:

— Простите меня — я был груб.

Он еще не прикоснулся к ней и вдруг увидел, что она почти плачет, но старается улыбкой скрыть слезы.

Последние остатки самообладания покинули его, когда он увидел ее влажные ресницы; лицо его побледнело, голубые глаза стали почти черными, и он нерешительно протянул руку.

Его рука коснулась платья Филиппы, скользнула по ее руке, разжала ее; их ладони соприкоснулись, его возбужденное лицо ближе наклонилось к ее лицу. Молодая любовь взывала к молодой любви, свежие губы тянулись к свежим губам, и в глазах светились робость и желание.

Наконец Арчи сказал страстным и сдавленным шепотом:

— Моя прекрасная, моя любимая…

Потом, когда сладостное безумие первых поцелуев оставило их и они сидели, прижавшись щекой к щеке, глядя, как надвигались сумерки и зажигались, один за другим, маленькие огоньки на противоположной стороне бухты, Филиппа неожиданно сказала:

— Приложи свою голову к моему сердцу.

Она прижала его голову к своей груди, снова ощущая дорогую ей теплоту, снова тронутая той удивительной нежностью, которую она только что испытала

— Я так ждала этого, — сказала она Арчи, — потому что в ту ночь, когда ты сделал первый шаг, я заставила тебя уйти только потому, что я боялась себя, боялась позволить себе остаться с тобой.

— Значит, ты меня уже тогда любила, с того момента, как и я тебя?

— Мне кажется, что да, но я не хотела признаться в этом, потому что… — Она замялась.

— Потому что ты считала, что у меня дурные мысли, — мрачно вставил Арчи; теперь ему казалось невозможным, что он когда-либо мог думать о Филиппе легко и двусмысленно; ему стало стыдно. — Да, у меня действительно были скверные мысли о тебе, — сказал он угрюмо, — я этого не скрываю от тебя. Я считаю, что моим оправданием может служить то, что я верил слухам, совершенно не размышляя.