– Вот‑вот! Открытие могли совершить не только они, но и другие – имелось что открывать. Ибо константы ядра урана были объективно такие, что стало возможно огромное выделение энергии при распаде этого ядра. А явись константы иными, вырывайся при распаде не несколько нейтронов, зажигающих цепную реакцию, а скажем, один нейтрон на два распада, и не было бы никаких цепных реакций с баснословным выделением энергии. И не было бы никакого ядерного оружия и никаких ядерных электростанций, никаких атомных реакторов для мирных целей. И ни эти два физика, ни два десятка других, проводивших одновременно с ними те же исследования, не совершили бы своих открытий, и никто не вешал бы их портреты на стены, никто не говорил бы об их гениальности. Чуть‑чуть сложись по‑иному некоторые физические константы, и всю историю человечества пришлось бы писать по‑иному, не только биографии двух знаменитых физиков.

– К чему ты все это?

– К тому, что и Жолио, и Ферми остались бы такими же умными и талантливыми, будь константы распада ядра иными, но только никто не узнал бы тогда, какие они умные и талантливые. Да, нам не повезло с константой Тэта, но разве мы от этого стали иными? Менее талантливыми? Глупей или злей? Кондрат, какими мы были, такими и остались. Давай утешаться этим.

Он взволновался. Его что‑то сильно расстраивало.

– Утешайся, если тебе этого достаточно. А у меня временами желание послать наши исследования к черту. Взорвать твой ротоновый генератор, размонтировать мою энергетическую установку…

– Почему такая дискриминация моих работ? Мой генератор взорвать, твою установку только размонтировать. Несправедливо.

Шутка до него не дошла. Меньше, чем когда‑либо прежде, он способен был воспринимать иронию. Особенно, если иронизировали над ним.

Ротоновый генератор работал, как хорошие часы, у меня появилось свободное время. Я предложил Кондрату помочь в обслуживании его установки, он не захотел.

– Ум хорошо, а два лучше, слыхал? – сказал я.

– Не хочу отягчать тебя своими затруднениями.

– Один можешь и не увидеть, где увидят двое.

Он пронзительно глянул на меня.

– Установка моя. И только моя. Делай свое дело, я буду делать свое. Удачи разделю с тобой и обоих ушедших позову к успеху. А неудача пусть будет только моей.

Я не сумел скрыть негодования.

– Трудно работать, Кондрат, когда видят в друзьях лишь любителей быстрого успеха.

Он закричал:

– Трудно со мной? Тогда уходи, я не держу! Адель ушла, я ее не остановил. А она мне все‑таки…

– Жена, а не просто сотрудник, как некий Мартын Колесниченко, – холодно закончил я, – Я подумаю надо твоим ценным предложением.

И я впервые стал прикидывать: а и вправду, не уйти ли мне? Все, что мог, я уже сделал. Мой ротоновый генератор останется Кондрату памятью о том, что нет причин жаловаться на мое нерадение.

Вероятно, эти мысли и неусмиряемая обида и стали причиной окончательного разрыва.

Кондрат задумал какие‑то новые опыты. Он влезал на установку, прилаживал к фарфоровому шару ящички и сосудики. Он не говорил, зачем это делает, я не спрашивал. Однажды я молча шел мимо установки, и сверху на меня свалился металлический цилиндрик. Я успел схватить его. Кондрат закричал с установки:

– Не смей трогать его, он тебя не касается!

– Именно касается, – огрызнулся я. – Если удар именовать простым касанием. А теперь погляжу, что содержится в этом подарке с высоты.

Кондрат проворно сбежал вниз.

– Запрещаю открывать цилиндр. Немедленно отдай!

Ему следовало все же говорить спокойней.