Февраль принес на Великие равнины дожди, питавшие растения, которые она посадила. К марту земля снова ожила – зелень тянулась на мили. По вечерам Тони стоял у своих полей, глядя на взошедшую пшеницу.

В этот особенно прозрачный, залитый солнцем день Элса открыла в доме все окна. Прохладный ветерок нес с собой запах новой жизни.

Она стояла у плиты, обжаривая хлебные крошки в чудесном импортном оливковом масле с ореховым вкусом, которое они покупали в универмаге. Кухню наполнил резкий запах подрумянившегося чеснока. Этими хлебными крошками, смешанными с сыром и свежей петрушкой, они посыпали все, от овощей до пасты.

На столе ждала глиняная миска с мукой, смолотой из богатого прошлогоднего урожая пшеницы, Элса собиралась замесить хлеб. В гостиной играла пластинка «Санта Лючия», достаточно громко, чтобы Элсе захотелось подпевать, хотя она не понимала слов.

Боль возникла внезапно, будто всадили нож в живот, Элса согнулась пополам. Она постаралась замереть и, обхватив живот, ждала, когда боль утихнет.

Но несколько минут спустя накатила новая волна боли, хуже первой.

– Роуз!

Роуз ворвалась в дом, держа в руках белье, приготовленное для стирки.

– Это…

У Элсы отошли воды, намочив чулки, на полу образовалась лужа. Увидев эту лужу, Элса запаниковала. В последние месяцы она чувствовала, что становится сильнее, но сейчас, когда боль завладела ею, она не могла думать ни о чем другом, кроме слов, которые много лет назад сказал ей доктор: не перевозбуждаться, не давать нагрузки на сердце.

Что, если он был прав? В ужасе она подняла глаза:

– Я не готова, Роуз.

Роуз положила белье.

– Никто к этому не готов.

Элса не могла отдышаться. Новая волна боли скрутила ее.

– Посмотри на меня, – велела Роуз и обхватила лицо Элсы, хотя для этого ей пришлось встать на цыпочки. – Это нормально.

Взяв Элсу за руку, Роуз отвела невестку в спальню, где сняла с кровати одеяла и простыни и бросила их на пол. После чего раздела Элсу, которой даже не было стыдно, что свекровь видит ее такую, с огромным животом и опухшими ногами, до того сильна была боль.

Какая зубастая эта боль. Вгрызается в нее, потом выплевывает, дает отдышаться и снова кусает.

– Кричи, не стесняйся, – сказала Роуз, укладывая Элсу на кровать.

Элса потеряла представление о времени, обо всем, кроме боли. Она кричала, когда не могла удержаться, а в перерывах между криками дышала тяжело, как собака.

Роуз управляла Элсой, словно куклой. Она широко раздвинула ей ноги:

– Вижу головку, Элса. Тужься.

Элса тужилась, снова и снова, и кричала, кричала, кричала…

– У меня… сейчас сердце остановится, – прохрипела она. Нужно было сказать им, что она больна, что ей нельзя рожать, что она может умереть. – Если оно остановится…

– Не накликай беду, Элса. Тужься.

Элса напряглась из последних сил и с огромным облегчением, измученная, откинулась на подушки. Комнату огласил крик младенца.

– Красивая малышка с хорошими легкими, – сказала Роуз.

Она обрезала и перевязала пуповину, завернула девочку в одно из одеялец, которые они связали за долгую зиму, и протянула сверток Элсе. Та взяла дочку на руки и с благоговением посмотрела на красное личико. Любовь наполнила Элсу до самых краев и пролилась слезами. Она никогда не чувствовала ничего подобного этому пьянящему сочетанию радости и страха.

– Привет, малышка.

Младенец замер и, моргая, уставился на нее.

Роуз открыла бархатный мешочек, который носила на шее как украшение.