— Право, не знаю, что они там накрутили… одно только знаю, все они сукины сыны — и немцы, и англичане… войну начинают, а у нас, бедняков, не спрашивают… Вот что я тебе скажу: нам нужно, чтоб кто-нибудь — немцы или англичане, все равно — наконец победил по-настоящему, чтобы война кончилась… только бы чей-нибудь верх был.

Но Розетта все настаивала:

— Люди говорят, что немцы гадкие… А что они сделали такого, мама?

Тогда я ответила:

— Дома бы у себя сидели… так нет же, пришли сюда, нам докучать… вот отчего они всем и осточертели.

— А там, куда мы сейчас поедем, — спросила она, — там немцы или англичане?

Тут уж не знала я, что ей ответить.

— Нет там ни немцев, ни англичан… поля там, коровы, крестьяне, мы там хорошо заживем… ну, а теперь спи.

Не сказала она больше ни слова, только тесней прижалась ко мне и под конец будто заснула. Ну и ночка выдалась! Я то и дело просыпалась, да и Розетта, должно быть, тоже глаз не сомкнула, только притворялась, что спит, не желая меня тревожить. А мне то казалось, будто я просыпаюсь, хотя я на самом деле спала, то мерещилось, что я сплю, в то время как я бодрствовала и только из-за усталости и сильного волнения как во сне была. Христос в саду Гефсиманском, когда Иуда со стражей за ним пришел, не пережил того, что я в ту ночь выстрадала; сердце у меня сжималось при мысли, что придется оставить квартиру, в которой я столько лет прожила, или что поезд в пути могут обстрелять из пулеметов. А возможно, думала я, и поездов больше нет, ведь слух прошел, что Рим со дня на день будет отрезан. Думала я и о Розетте, и о том, что, на мою беду, муж мой оказался таким скверным человеком, и теперь его уж нет в живых, а мы, две одинокие женщины, остались на белом свете без мужчины, который нас защитит и направит, — все равно что два слепца посреди дороги, которые не видят и не понимают, где они находятся.

Уж не помню, в каком часу услыхала я стрельбу на улице. Дело по тем временам привычное, каждую ночь стреляли, жили мы, будто в тире, но тут Розетта проснулась и спрашивает:

— Мама, что случилось?

Я ей ответила:

— Ничего, ничего… вот сукины дети… стрельбой забавляются… хоть бы все друг друга перестреляли.

А потом прямо под нами прошла целая колонна грузовиков, и весь дом дрожал. Казалось, что им конца не будет, а когда они прошли наконец, еще один грузовик промчался со страшным грохотом. Я лежала, обнявшись с Розеттой, прижимая ее к себе, и вдруг, может, потому, что ее голова лежала у меня на груди, вспомнила, как она была еще совсем маленькой и я кормила ее грудью. Молока у меня всегда было вдоволь, недаром женщины из Чочарии славятся в Риме и во всей округе как лучшие кормилицы, — она сосала мое молоко и с каждым днем становилась все красивей, просто красавица, а не девочка: люди на нее на улице заглядывались. Вспомнила я об этом — да вдруг подумала: лучше бы ей вовсе не родиться, чем жить в таком мире, среди печалей, опасностей и страха. А потом я сама себе сказала, что по ночам всякое в голову лезет, а такое думать — грешно, и тогда перекрестилась в темноте, поручив себя Спасителю и Мадонне. Тут я и услышала, как запел петух в соседней квартире, — там одна семья жила, у которой в отхожем месте целый курятник помещался. Подумала я, что скоро начнет светать, и как будто задремала.

Проснулась я внезапно, услышав, как дверной колокольчик звонит да звонит, и сразу поняла, что уже давно звонят. Встала в темноте, пошла в прихожую, дверь открыла и вижу Джованни. Он сказал входя:

— Ну и крепко же вы спите… вот уж час целый трезвоню.

Была я в одной сорочке, груди у меня и сейчас крепкие, могу без лифчика обойтись, а тогда они были еще красивей, еще более налитые и упругие, соски приподняты кверху, словно хотят, чтобы их и под сорочкой заметили.