В сером свете был виден весь наш перекресток, и напоминал он опустевшую сцену театра после ухода актеров; сразу видно было, что жили здесь бедняки, — словом, не дома, а просто лачуги какие-то: чуть покосившиеся, будто одна на плечо другой опирается, известка кое-где облупилась, особенно на первом этаже, потому что повозки и машины так и трутся о стены, а рядом с моей лавкой угольная торговля Джованни, а вокруг двери черно, как в печи; не знаю сама почему, но в этот утренний час грустно мне было смотреть на эту черноту. Как тут было не припомнить, что в добрые старые времена перекресток днем был полон народу, женщины сидели у порога своих дверей на соломенных стульях, кошки бродили по мостовой, ребятишки играли в скакалочку и прыгалки, а парни, работавшие в мастерских, заглядывали в остерию, которая была всегда полна народу.

Кольнуло меня в сердце при мысли об этом, и тогда я убедилась, до чего же дороги мне эти домишки и наш перекресток, может, оттого, что здесь прошла вся моя жизнь, и я была совсем молодой, когда их впервые увидела, а теперь и сама в годах, и у меня уже дочка взрослая.

Я сказала Розетте:

— Что ж ты не взглянешь на наш дом, что ж ты не взглянешь на нашу лавку?

А она мне ответила:

— Не волнуйся, мама, ты ведь сама сказала, что через недельки две вернемся.

Вздохнула я и промолчала. Пролетка направилась в сторону Тибра, я повернула голову, чтоб больше не видеть наш перекресток.

Улицы были пустынны, серый воздух в их глубине застаивался, как пар при стирке очень заношенного белья. В свете газовых фонарей сверкали и казались железными камни мостовой. Ни единой души, впрочем, нам навстречу попадались собаки: пять или шесть уродливых, голодных и грязных псов обнюхивали подворотни и потом мочились у стен, с которых свисали лохмотья прокламаций, призывающих воевать до победы.

По мосту Гарибальди мы переехали через Тибр и дальше по улицам Аренула и Арджентина выехали на площадь Венеции. На балконе дворца Муссолини висело такое же черное полотнище, какое я за несколько дней до этого видела на площади Колонна, и два вооруженных фашиста стояли по обе стороны двери. Пустынная площадь казалась просторней, чем обычно. Вначале я не заметила на черном полотнище золотой пучок прутьев с топориком, и мне показалось, что это траурный флаг, тем более что погода была безветренная и оно свисало подобно тем черным полотнищам, которые вывешивают у двери, когда в доме покойник. Потом уже я заметила между складками золотой пучок прутьев и поняла, что это флаг Муссолини. Я спросила у Джованни:

— Что, разве вернулся Муссолини?

Во рту у него дымилась почти докуренная сигара, и он ответил мне с воодушевлением:

— Вернулся, и будем надеяться, что останется навсегда.

Я так и осталась с разинутым ртом, ведь я-то знала, что Джованни терпеть не мог Муссолини, но он меня всегда озадачивал, и я никогда не могла предвидеть, что ему на ум взбредет. Потом он толкнул меня локтем в бок, и я увидела, что он кивает на извозчика, как бы желая дать мне понять, что эти слова были сказаны из страха перед ним. «Это уж чересчур, — подумала я, — извозчик — добрый старичок, с седыми волосами, которые из-под шапки торчали во все стороны, вылитый мой дедушка. Конечно, такой старик не станет доносить».

Когда мы свернули на виа Национале, воздух уже не был таким серым, а из-за верхушки башни Нерона выплывал розовый диск солнца. Но когда мы добрались до вокзала и вошли туда, внутри было — будто ночь и не кончалась, и в темноте горели все лампы. На вокзале полно было народу, в большинстве такие же бедняки, как мы, которые тащили свои пожитки, но немало было там и немецких солдат с ружьями и ранцами, они кучками стояли друг подле друга в самых темных углах.

Джованни отправился покупать билеты и оставил нас посреди вокзала вместе с нашими чемоданами.