— Пожалуй, лучше нам вернуться в Фонди, оттуда мы, конечно, доберемся до Рима, если союзники уже там. Уж лучше бомбежки, чем марокканцы.

Розетта выслушала меня, промолчала с минуту, а потом ответила, но так, что мне стало горько и обидно:

— Нет, лучше марокканцы, чем бомбежки, по крайней мере для меня. Что мне еще могут сделать марокканцы хуже того, что они уже сделали? А умирать я не хочу.

Мы еще немного поспорили с ней, а под конец и она убедилась, что лучше вернуться в Фонди: теперь, когда союзная армия продвинулась к северу, бомбежки должны были прекратиться. И вот в одно прекрасное утро мы покинули нашу хижину и спустились к дороге.

Тут нам, если можно так сказать, повезло: пропустив немало военных машин, а они, как я знала, не брали гражданских лиц, я вдруг увидела совсем пустой грузовик; он как-то очень весело, делая зигзаги на большой скорости, спускался по пустынной дороге. Я стала посреди шоссе, замахала руками, и грузовик тотчас же остановился. За рулем сидел молодой блондин с голубыми глазами, в красивом красном свитере. Он остановил машину и взглянул на меня, а я закричала:

— Мы две беженки, не довезешь ли нас до Фонди?

Парень присвистнул и сказал мне в ответ:

— Ну и повезло же тебе: я еду как раз в Фонди. Говоришь, вас двое. А где же другая?

— Сейчас подойдет, — сказала я и подала условный знак Розетте: опасаясь какой-либо дурной встречи, я велела ей подождать чуть повыше в кустах.

Розетта пошла нам навстречу по залитому солнцем шоссе, держа на голове последнюю из наших коробок с остатками консервов. Теперь я лучше могла разглядеть сидевшего за рулем парня, и он показался мне неприятным: уж слишком красные были у него губы, а в небесно-голубых глазах было что-то наглое, грубое, жадное. Мое плохое впечатление утвердилось, когда я заметила, что он, в то время как Розетта подходила к грузовику, даже не взглянул ей в лицо, а впился глазами в ее грудь, которая теперь, оттого что она одной рукой поддерживала коробку на голове, ясно обрисовывалась под легкой тканью ее блузки. С развязным смешком он крикнул Розетте:

— Твоя мать сказала, что ты беженка, а не добавила, что ты еще и красавица.

Затем он вылез из кабины и помог ей сесть рядом с собой, а меня усадил по другую сторону. Тут я заметила, что даже не возразила ему на эти неуважительные слова, а ведь скажи он их всего несколько дней назад, я бы его так отбрила, а может, даже отказалась бы с ним ехать; должно быть, сама я тоже переменилась, по крайней мере по отношению к Розетте. Тем временем парень включил мотор, и грузовик тронулся с места.

Некоторое время мы ехали молча, а затем, как всегда бывает в таких случаях, стали все о себе рассказывать. Я, правда, попридержала язык, но парень оказался болтуном и выложил про себя все что ни есть. Сам он из здешних мест, был солдатом до самого перемирия, но вовремя успел дезертировать, а потом недолго пробыл у партизан, и немцы взяли его в плен. Ему удалось понравиться одному немецкому капитану, и тот, вместо постройки укреплений, отправил его на кухню, где он работал все время на немцев и сроду никогда не ел так много и вкусно, как там; под конец он сказал, что по нынешним голодным временам у него продуктов было не счесть сколько, и это ему позволило добиваться от женщин чего угодно.

— Сколько красивых девушек приходило ко мне, и все просили продукты. Я, конечно, давал, но уж, известно, при одном условии. И, поверьте, ни одна не отказалась. Эх, голод — великая вещь, даже самых гордых делает уступчивыми.

Чтоб перевести разговор, я спросила, чем же он занимается теперь. Он ответил, что объединился с какими-то своими друзьями, и теперь они на этом грузовике перевозят беженцев, которые хотят вернуться в свои родные места, за что им, понятно, платят большие деньги.