Чтоб перевести разговор, я спросила, чем же он занимается теперь. Он ответил, что объединился с какими-то своими друзьями, и теперь они на этом грузовике перевозят беженцев, которые хотят вернуться в свои родные места, за что им, понятно, платят большие деньги.

— А с вас двоих ничего не возьму, — сказал он вдруг, бросив недвусмысленный взгляд на Розетту. Голос у него был хриплый и грубый, на широкую шею спадали светлые завитки волос, поэтому голова его походила на голову козла, и было что-то по-настоящему козлиное в том, как он разглядывал Розетту или, лучше сказать, как он впивался своими глазищами в ее грудь всякий раз, когда представлялась возможность. Он сказал, что зовут его Клориндо, и спросил у Розетты, как ее звать. Она ему ответила, и тогда он добавил:

— До чего ж обидно, что голодовка кончается, но с тобой мы все равно столкуемся. Шелковые чулки тебе нравятся? А подойдет тебе красивый шерстяной отрез на костюм? Или, может, пара красивых туфель из козлиной кожи?

Розетта, к моему удивлению, через минуту ответила:

— А кому же они не понравятся?

Он тогда засмеялся и стал повторять:

— Столкуемся с тобой, столкуемся.

Я вся задрожала и даже не могла сдержаться, чтобы не воскликнуть:

— Осторожней подбирай слова, ты с кем это разговариваешь?

Он взглянул на меня исподлобья и сказал под конец:

— Ух, и злющая ты. Подумаешь, с кем разговариваю? С двумя несчастными беженками, которым нужно помочь.

Словом, несмотря на свою грубость, неотесанность и глубокую распущенность, это был веселый парень. Проболтали мы недолго и очень быстро достигли вершины перевала, откуда дорога начала спускаться к морю, и тут пошла бешеная езда. Он пустил машину с выключенным мотором, и она летела без удержу, кренилась набок на поворотах, а он распевал во все горло какую-то озорную песенку. И было отчего запеть: день стоял такой прекрасный, и в воздухе веяло свободой, обретенной после стольких месяцев рабства. Надо сказать, что и он, на свой манер, всем своим разнузданным поведением давал нам почувствовать, что эта свобода была на самом деле только его свободой, была свободой для негодяев, которые никого и ничего не желают признавать, в то время как наша свобода, я говорю о себе и о Розетте, была в том, что мы могли теперь вернуться в Рим и снова начать прежнюю жизнь. На одном из поворотов меня толчком бросило в сторону, и тут я смогла увидеть, что руль он держит одной рукой, меж тем как другой, опущенной на сиденье, жмет руку Розетты. И я еще больше удивилась, заметив, что она позволяет ему жать свою руку, и уж совсем была поражена, что я сама, обнаружив это, не стала возражать, как — уж не сомневайтесь — сделала бы всего несколько дней назад. «Так вот какая его свобода», — подумала я. Тут мне пришло в голову, что я уж теперь ничего не могу поделать: ведь если Мадонна не совершила чуда, чтоб помешать солдатам надругаться над Розеттой перед самым алтарем, то как же мне — ведь я настолько слабее Мадонны — помешать ему держать Розетту за руку?

Тем временем мы спустились в долину и вскоре выехали на шоссе, которое мне так хорошо было знакомо, — здесь по одну сторону возвышались горы, а по другую зеленели апельсиновые рощи. Помню, в прошлый раз я видела, как эта дорога полным-полна была солдатами, беженцами, машинами, танками; теперь меня вдруг поразили тишина и заброшенность, пришедшие на смену той ярмарочной суете. Не будь солнце таким ярким, не зеленей за цветущей изгородью деревья, гнувшие свои ветви к самой дороге, я бы решила, что все еще зима на дворе и все еще не миновали худшие дни немецкой оккупации, когда страх загонял людей в норы, будто кроликов. Ни души не видать на этой дороге, лишь изредка пройдет какой-нибудь крестьянин, погоняя ослика, и вокруг тишина — ни звука не слыхать.