А Кончетта тем временем приговаривала:

— Плачь, плачь, легче будет. Я сама сколько слез пролила, когда мои сыновья бежали в горы, мне от слез легче становилось; плачь, видно, сердце у тебя доброе, хорошо, что ты плачешь, бедняжка Микеле был совсем святой и до того ученый, что если бы в живых остался, то уж, известно, его бы министром сделали. Это — война, ведь сама знаешь, на такой войне каждый что-нибудь теряет. А Феста потеряли больше всех: кто добро потерял, снова наживет, а сына уже не вернешь, ничем не вернешь. Плачь, плачь, легче тебе будет.

Словом, проплакала я еще долго, а потом услышала, как все остальные вокруг меня разговаривают о своих делах; тогда я подняла голову и увидела Кончетту, Винченцо и Клориндо; стоя на краю тока, они спорили о какой-то муке; увидела я и Розетту, стоявшую поодаль и ожидавшую, когда я перестану плакать. Взглянула я на нее — и снова испугалась: лицо у нее было совсем равнодушное, холодное, в глазах ни слезинки, будто она ничего не слыхала или же имя Микеле ей ровно ничего не говорило. Я подумала, что она теперь стала совсем бесчувственной: так бывает с человеком, который обожжет себе руку, и на обожженном месте потом образуется мозоль — тогда этим местом хоть горящих углей касайся, все равно ничего не почувствуешь. Увидев, какой сухой и равнодушной стала Розетта, и вспомнив смерть Микеле и то, как он ее любил, я снова ощутила прилив горя и подумала, что он был едва ли не единственным человеком, который смог бы заставить ее быть прежней Розеттой, но теперь он мертв, и ничего не поделаешь. Сказать по правде, в ту минуту меня, может, еще больше смерти Микеле огорчила сама Розетта — то, как она встретила известие об этой смерти. Да, права Кончетта, это — война, и мы стали частью этой войны и вели себя так, будто война, а не мир была обычным для человека делом.

Наконец я поднялась, и тогда Клориндо сказал:

— Теперь пойдем взглянем, как вы устроитесь.

И мы пошли вслед за Кончеттой к тому же сараю, где жили прежде. На этот раз там, однако, не было сена, а стояли три кровати с матрасами и одеялами. Кончетта сказала:

— Это кровати того бедняги, хозяина гостиницы в Фонди, жаль мне его, в гостинице теперь хоть шаром покати — все из нее вынесли. Бедняга, нет у него больше ничего, даже ночные горшки унесли. А нам эти кровати зимой помогли немного денег заработать. Беженцы то приходят, то уходят — бедные люди, голы и босы, как цыгане, — а мы брали с них деньги за ночевку и немного подработали. Хозяев теперь не сыщешь, бедняги удрали, кто говорит — в Рим, а кто — в Неаполь. Когда возвратятся, мы им, конечно, кровати отдадим: мы люди честные, а покуда немного подработаем. Знаешь, война есть война.

Тут Клориндо сказал:

— Не вздумай у этих двух синьор деньги брать.

Она ему с полной готовностью ответила:

— Ну, понятно, кто ж у них будет деньги брать? Ведь мы одна семья.

Клориндо добавил:

— И кормить ты их будешь, потом с тобой рассчитаемся.

Она в ответ:

— Известное дело, будем кормить. Но еда ведь у нас простая, деревенская, нужно будет им попривыкнуть, сами знаете, еда не господская.

Вскоре они ушли, и тогда я заперла дверь и почти в полной темноте села на одну из этих кроватей, рядом с Розеттой. Мы сидели молча, и вдруг я с яростью набросилась на Розетту:

— Но что с тобой? Скажи же, что с тобой? Тебя не огорчает смерть Микеле, она тебя совсем не огорчает? А ведь он тебя любил!

Я не могла разглядеть ее лица, она низко нагнула голову, и сарай уже был погружен во тьму, только услышала в ответ:

— Да, это меня огорчает.

— И ты об этом вот так говоришь?

— А как же мне еще говорить?

— Но что с тобой? Скажи мне, ну скажи же, ведь ты и слезинки не пролила, а он умер, защищая таких бедняг, как мы, умер, как святой.