— Они заперли скотину, а сами бежали… Надо постараться скотину выпустить.

Сказав это, я подошла к краю хижины и принялась разбирать крышу. Это было нелегко: от дождя и дыма солома с течением времени затвердела, слежалась, да к тому же каждый сноп крепкой лозой был привязан к столбу. И все же, разбирая солому, распутывая и ослабляя узлы, я смогла проделать довольно большую дыру в уровень со стеной; когда дыра оказалась достаточно широкой, из нее высунулась голова козы, и она, упершись ногами в стену, принялась разглядывать меня своими золотистыми глазами и потихоньку заблеяла.

Я ей сказала:

— Ну давай, милая, прыгай!

Но как бедняжка ни старалась выбраться, сил у ней не хватало. Козы, видно, ослабели от голода и не могли вылезти наружу без моей помощи. Тогда мне пришлось немного расширить дыру, а коза тем временем стояла, упершись ногами в стену, разглядывала меня и тихонько блеяла; потом я ухватила ее за шею и голову и стала тащить; с трудом, собравшись с силами, она выпрыгнула наружу; тотчас же вслед за ней в дыре показалась другая коза — и я тем же способом вытащила и ее, а за ней — третью и четвертую. Но больше козы уже не показывались, а внутри хижины что-то еще продолжало блеять. Тогда я снова расширила дыру и сама вскочила внутрь. Тут я увидела двух козлят, они стояли у самой двери, но не могли подпрыгнуть, потому что были еще совсем маленькие; в углу же валялась какая-то груда, я подошла поближе и увидела, что на земле неподвижно лежит на боку большая белая коза, а рядом с ней — козленок: он прикорнул под ее брюхом, согнув ножки, вытянув мордочку, чтоб удобней было сосать молоко. Вначале я подумала, что коза лежит неподвижно, чтоб дать козленку вдоволь насосаться, но оказалось, что коза была уже мертва. Это мне стало ясно сразу: она бессильно опустила голову, и рот у нее был слегка приоткрыт, а мухи роем облепили глаза и уголки ее рта. Коза околела с голоду, а трое козлят еще были живы: ведь они могли сосать молоко до последней минуты жизни матери. Я перенесла на руках всех козлят одного за другим через дыру и поставила на землю у самой стенки. А четыре козы, которые были уже на свободе, как бы обезумев от голода, пожирали с бешеной жадностью листья кустарников; козлята последовали их примеру; вскоре их не стало видно, потому что, пощипывая листья, они исчезли в кустах, однако еще долго слышно было их блеяние, которое даже становилось все сильней и громче, будто с каждым съеденным листком к ним возвращался голос и эти бедные козы теперь хотели сказать, что им уже лучше и они благодарят меня за спасение.

Потом я с большим трудом вытащила из хижины дохлую козу и выбросила ее подальше, чтобы до нас не доходила вонь. Всю солому с крыши я собрала и разложила в тенистом углу хижины, приготовив таким образом нечто вроде постели. Затем я сказала Розетте:

— Прилягу на эту солому поспать немного, почему б и тебе не прилечь рядышком.

Она мне ответила:

— Я прилягу здесь, на солнышке.

Я ей ничего не сказала, а сама легла спать. Лежалая в тени, но сквозь дыру в крыше видела, как голубеет небо. Луч солнца играл на полу хижины, усеянном черными шариками козьего помета, блестящими и чистыми, как ягодки лавра, а в самой хижине стоял хороший запах хлева. Кости у меня ломило, и я теперь поняла, что усталость не давала мне по-настоящему горевать и оплакивать ту беду, какая случилась с Розеттой: ведь все было для меня чем-то таким непонятным и нелепым; то и дело перед моими глазами возникала Розетта, стоявшая посреди дороги под лучами солнца, когда я задержала машину с офицерами и показывала им, что сделали с моей дочерью. Чем больше я раздумывала над этим, тем меньше понимала, что произошло.

В конце концов я заснула.

Спала я недолго, должно быть, не больше получаса, и вдруг проснулась как ужаленная и стала с тревогой звать Розетту.