Я ее и не дослушала. Схватила чемоданы, открыла дверцу и выскочила из поезда. Под навесом станции не было ни души, мы прошли через зал ожидания — и там никого, вышли на площадку — пусто. Отсюда шла прямая дорога, настоящая деревенская дорога, белая, вся словно вывалянная в муке, шла она по самому солнцепеку, среди окутанных пылью изгородей и редких, тоже пыльных деревьев. Здесь на площадке, в углу, был расположен фонтанчик; от жары и волнения у меня во рту пересохло, я подошла к фонтанчику, но воды в нем не оказалось. Розетта, которую я оставила с чемоданами, поглядела на меня испуганно:

— Мама, что мы станем делать?

Эти места я знала хорошо, знала и то, что дорога ведет прямо в Фонди.

— Делать нечего, доченька. Придется пешком идти.

— А чемоданы?

— На себе понесем.

Ничего она мне не ответила, только растерянно взглянула на чемоданы: не понимала, как мы их донесем. Я открыла чемодан, достала два полотенца и сделала из них два круга — один для себя, другой для нее. Я еще девушкой привыкла тяжести на голове носить, до пятидесяти кило поднимала. А покуда готовила круги, я сказала Розетте:

— Вот тебе мама сейчас покажет, что делать нужно.

Успокоившись, Розетта улыбнулась.

Я приладила как следует круг на голове. Розетте я сказала, чтоб сделала то же самое. Сняла туфли, чулки и велела Розетте разуться. Потом поставила себе на голову самый большой чемодан, на него другой поменьше, а сверху сверток с продуктами — все по очереди, а Розетте дала самый маленький чемодан. Объяснила ей, что голову нужно держать прямо, а чемодан придерживать одной рукой за ребро. Розетта меня поняла, и, увидев, как она идет по дороге с чемоданом на голове, я подумала:

«Вот, родилась в Риме, а в конце концов и она чочара: ведь хорошая кровь не обманет».

Так, с чемоданами на голове, босые, зашагали мы в сторону Фонди по обочине дороги, где росла чахлая трава.

Шли мы и шли. Дорога пустынная, и живой души не видать. Городскому, непонимающему человеку могло показаться, что все здесь в деревне выглядит как обычно, но я была крестьянкой, прежде чем переехала в город, и сразу убедилась, что деревня эта брошена людьми. Следы запущенности видны были повсюду: виноград уж давно следовало убрать, но здесь чересчур золотистые, а местами даже потемневшие и гнилые гроздья свисали к земле среди пожелтевших листьев, и ягоды кое-где были изъедены осами и ящерицами. Кукуруза там и сям в беспорядке повалилась на землю, а переспевшие, окутанные листвой початки были почти красными. И финики валялись на земле, под деревьями; они опали оттого, что давно уже перезрели, и лежали помятые, поклеванные птицами. И ни одного крестьянина. «Должно быть, все бежали», — подумала я. А день был такой прекрасный, такой спокойный и жаркий, настоящий деревенский денек. «Вот она какая, война, — подумала я, — все кажется обычным, а на самом деле где-то в глубине прополз червь войны, людей охватил страх, и они бежали, а поля — будто им все равно — продолжают родить плоды, зерно, травы, словно на свете ничего не случилось».

Когда мы добрались до Фонди, наши ноги по колено стали белыми от пыли, в горле пересохло, а от усталости мы будто онемели. Я сказала Розетте:

— Сейчас зайдем в остерию, выпьем, перекусим, отдохнем. А потом станем искать машину или повозку, чтоб добраться до деревни.

Где уж там остерия, машина или повозка! Войдя в Фонди, мы тотчас же убедились, что город пуст и заброшен. На улицах ни души, на всех лавках спущены шторы, и кое-где висят белые клочки бумаги с сообщением, что хозяева выбыли; двери и ворота домов на запоре, окна и форточки заколочены, даже лазейки для котов наглухо забиты. Казалось, мы идем по городу, все жители которого вымерли от какой-то эпидемии.