|
Сама я женщина нелюбопытная, но раз уж мне одной да еще с дочерью пришлось поселиться у чужих людей, которым, по правде говоря, я не доверяла, то мне, так сказать, по необходимости пришлось стать любопытной. Как-то в полдень вся семья пошла к сараю, а я немного погодя последовала за ними и спряталась за апельсиновым деревом. Отсюда был виден расположенный совсем неподалеку сарай, он походил на развалину, краска облезла, крыша покосилась, и казалось, столбы чудом ее удерживали. Посреди лужайки стоял запряженный в телегу мул, а на телеге была свалена куча всякого добра: кроватные сетки, матрасы, стулья, шкафчики, узлы с вещами. Сыновья Кончетты развязывали веревки, которыми была перевязана вся эта рухлядь, а довольно широкие двухстворчатые двери сарая были распахнуты настежь. Винченцо, как всегда глядевший придурковато, сидел на пне в сторонке и покуривал трубку, а Кончетта была в сарае, я ее не видела, только слышала, как она говорила: «Живей поворачивайтесь, скорей, ведь поздно уже».
А сыновей будто подменили: всегда они были молчаливые, вялые, точно пришибленные, а теперь они ловко, старательно и со сноровкой занимались своим делом. Тут я подумала, что людей надобно видеть, когда они заняты чем-то для них интересным: крестьян — на поле, рабочих — на заводе, лавочников — за прилавком, а воров, скажем прямо, надо разглядывать, когда они заняты краденым. Ведь все эти сетки, стулья, шкафчики, узлы и свертки были украдены — это я тотчас же заподозрила, а Кончетта в тот же вечер сама мне подтвердила, когда я, набравшись смелости, спросила ее как бы невзначай, чьи это вещи они сегодня таскали в сарай. Сыновей ее, по обыкновению, в это время уже не было, и Кончетта, может, на какую-то минутку смутилась, но затем как ни в чем не бывало ответила мне со своей преувеличенной веселостью: — Ах, ты нас видела, напрасно к нам не подошла, могла бы помочь. Нам-то скрывать нечего, у нас все на виду. Взяли эти вещи в одном доме в Фонди. Бедняга хозяин бежал в горы и бог знает когда вернется. Знаешь, чем их в доме оставлять, чтоб они там при следующей бомбежке погибли, мы уж их лучше к себе взяли. Так они хоть кому-нибудь пригодятся. Ведь сейчас, известное дело, война, надо как-то устраиваться, прозеваешь — в дураках останешься. Вот так-то, кума, живем. А кончится война — правительство уплатит хозяину за имущество, и он себе еще лучшие вещи купит. Не по себе мне стало, по правде сказать, испугалась даже, побледнела, должно быть, потому, что Розетта на меня взглянула и спросила: — Что с тобой, мама? Испугалась я оттого, что сама я лавочница и собственность очень уважаю, честной я всегда была и всегда думала: «Что мое — мое, что твое — твое», и тут путаницы не должно быть, иначе все кувырком пойдет. А теперь вот попала в дом к ворам, и, что всего хуже, воры эти всякий страх потеряли, потому что в этих местах нет ни закона, ни полиции. Не только страх потеряли, но даже похваляются воровством своим. Я ничего не ответила, но Кончетта, должно быть, поняла, о чем я задумалась, и добавила: — Пойми, мы эти вещи себе взяли, потому что они теперь как бы ничьи. Но мы, Чезира, люди честные, и это я тебе сейчас докажу. Вот возьми, постучи сюда. Она поднялась и постучала в стенку кухни, левей плиты. Поднялась и я, тоже постучала и по звуку поняла, что за стеной пустое пространство. Тогда я спросила: — Что ж у вас там, за стеной? Тут мне Кончетта с восторгом стала выкладывать: — Там вещи Феста, там целый клад, все приданое дочки, все хозяйство: простыни, одеяла, полотно льняное, серебро, посуда, ценные вещи. От неожиданности я так и остолбенела. Тогда Кончетта с той же горячностью, которую она вкладывала во все, что делала и говорила, объяснила мне: Винченцо и Филиппо Феста, так сказать, породнились: по воле святого Джованни, Феста крестил сына Винченцо, а Винченцо крестил дочку Феста — выходит, их святой Джованни и побратал. |
