|
Я лежала ничком, тесно прижав к себе Розетту, но поглядывала на дорогу, где остался брошенный Розеттой в ту минуту, когда я схватила ее за руку, маленький чемодан. Когда самолет пролетел над дорогой, я заметила, как над ней поднялись облака пыли, уносимые ветром в сторону гор, словно вдогонку за самолетом. Когда же все затихло, я поднялась, вышла на дорогу и увидела, что чемоданчик наш весь изрешечен, а в пыли валялись пули из латуни, величиной с мой мизинец. Значит, самолет метил только в нас, ведь больше никого на дороге не было. «Да, — подумала я, — чумы на вас мало», и такая у меня тут появилась ненависть к войне, что и сказать не могу. Ведь этот летчик не знал нас, может, он был славным пареньком, одних лет с Розеттой, и лишь оттого, что была война, захотел нас убить, просто так, походя, как охотник, который забавы ради, пробираясь с собакой сквозь чащу леса, стреляет по деревьям, думая: «Кого-нибудь, да подстрелю, хоть воробья на худой конец».
Да, мы и были двумя воробьями, которых взял на прицел бездельник охотник, из тех, что если и подстрелит воробья, так с земли не подымет, потому что он ему совсем не нужен. — Мама, — сказала Розетта, вскоре после того как мы тронулись в путь, — ты говорила, что в деревне нет войны, а ведь он хотел нас убить. — Ошиблась я, доченька, повсюду теперь война: и в городе, и в деревне.
Глава III
Прошли мы с полчаса и очутились у перекрестка: направо был мост через горную речку переброшен, а за мостом белый домик, в котором, как я знала, жил Томмазино. Перегнулась я через перила и вижу: на каменистом дне женщина стоит на коленях и белье полощет в полувысохшей речке. Я крикнула ей: — Эй, Томмазино здесь живет? Женщина старательно выжала уже выполосканное белье и ответила: — Да, здесь он живет. Но сейчас его нет. Сегодня спозаранок он спешно в Фонди ушел. — А вернется сегодня? — Пожалуй, вернется. Значит, не остается ничего другого, как ждать его возвращения. Так мы и сделали, уселись на каменной скамье, стоявшей у самого моста. Посидели мы немного на припеке, помолчали, а солнце с каждой минутой становилось все горячей, все ослепительней. Наконец Розетта спросила: — Как ты думаешь, Аннина позаботится, чтобы Паллино был жив и здоров, когда я вернусь в Рим? Но я до того в свои мысли углубилась, что сначала даже не поняла ее. Потом вспомнила, что Аннина ведь это привратница в соседнем доме, а Паллино тигровый котенок Розетты, которого она очень любила и действительно, уезжая, оставила на попечение Аннины. Успокоила я ее, сказав, что она непременно найдет своего Паллино еще более похорошевшим и разжиревшим, недаром же у Аннины брат мясник, а у мясников хоть и голод, а в мясе нехватки не бывает. Она будто утешилась от моих слов и вновь умолкла, закрыв глаза от слепящего солнца. Говорю я про этот вопрос Розетты, который она задала в такую трудную для нас минуту, чтобы показать, что она все еще была по характеру ребенок. Хоть лет ей было восемнадцать с лишком, ведь вот могла же она тревожиться по таким пустякам, когда мы даже еще не знали, где проведем эту ночь и будет ли нам что поесть. Но вот наконец на дороге показался человек. Он медленно шел, жуя на ходу апельсин. Я сразу же узнала Томмазино; как две капли воды похож он на еврея из гетто — лицо у него длинное, заросшее многодневной щетиной, нос крючком, глаза навыкате и ноги волочит, выворачивая носки наружу. Он меня тоже узнал, ведь я же была его клиенткой и за эти две недели купила у него немало всякой всячины; но, как всегда подозрительный, он не ответил на мое приветствие и как ни в чем не бывало продолжал шагать, жуя апельсин и смотря себе под ноги. Когда он поравнялся с нами, я ему сразу же сказала: — Томмазино, мы ушли от Кончетты, ты нам должен помочь, не знаем мы, куда нам идти теперь. |
