Ночь была еще на дворе, когда петухи запели, но рассвет уже близился. Петухи знают это время — сначала едва-едва слышно доносилось их кукареканье из долины, потом зазвучало все ближе и ближе, и наконец звонко запели петухи совсем рядом с нами, в курятнике у Винченцо. Тогда я поднялась с сеновала и стала расталкивать Розетту. Говорю «стала расталкивать», потому что просыпаться она не хотела и лишь хныкала, повторяя в дреме: «Что случилось? Что случилось?» — словно совсем позабыла, что мы с ней в Фонди, в доме Кончетты. Ей, должно быть, во сне казалось, что мы в Риме, у себя дома, где раньше семи мы никогда не поднимались. Наконец Розетта совсем проснулась. Но все похныкивала. Тогда я сказала ей:

— Ты что ж, спать до полудня хочешь, чтоб тебя фашист разбудил?

Прежде чем покинуть сеновал, я просунула голову в дверь и взглянула: на земле были разложены для просушки финики, на табуретке стояла позабытая Кончеттой корзина с кукурузой, чуть дальше розовела облупившаяся и покрытая копотью стена дома. На току никого не было. Тогда я взгромоздила чемоданы на голову себе и Розетте, на круг, таким же манером, как мы сделали на станции в Монте Сан-Бьяджо, и, выйдя из сарайчика, мы опрометью побежали к тропинке, которая вилась среди апельсиновых деревьев.

Я знала, куда идти. Как только мы из апельсиновой рощи вышли на большую дорогу, я направилась к подножию горы, которая возвышается на север от долины Фонди. Чуть брезжил рассвет, и тут я, припомнив рассвет того дня, когда мы бежали из Рима, подумала: «Кто знает, сколько раз еще вот так же придется увидеть рассвет, прежде чем домой вернемся». Серый свет, словно туман, окутывал поля; кое-где на белесом небе виднелись желтые звезды, словно не день занимался, а вторая ночь, только чуть посветлей первой; роса лежала на деревьях, печальных и неподвижных, на обочинах дороги и холодила босые ноги. Вокруг стояла мертвящая тишина, но уже не тишина ночи — она была полна сухих шорохов, потрескивания сучьев и всплесков. Поля постепенно просыпались..

Я шла впереди Розетты и глядела на горы, подымавшиеся вокруг нас к самому небу; выжженные, без растительности, лишь кое-где покрытые коричневыми пятнами, они казались пустынными. Но я родилась в горах и знала — стоит только туда добраться, а там, вверху, обработанные поля, леса, заросли кустарников, хижины, домики, крестьяне и беженцы. Думала я о том, что ждет нас в этих горах, и хотелось мне, чтоб нас там ждало одно доброе и люди бы хорошие повстречались, а не такие преступники, как Кончетта со своей семейкой. А главное, хотелось мне, чтоб мы пробыли там недолго и поскорей бы пришли англичане и я могла бы вернуться в Рим, к своему дому и к своей лавке. Тем временем занялся день, солнце едва показалось за краем гор, и вершины их и небо окрасились в розовый цвет. Погасли звезды на небе, и оно стало бледно-голубым, и тогда внезапно среди серебристых веток оливковых деревьев засверкало золотое солнце; его сияющие, хотя еще и слабые, лучи ложились вдоль дороги, и песок под ногами сразу стал не таким холодным. Повеселев от солнышка, я сказала Розетте:

— Ну, кто подумает, что на свете идет война? В деревне о войне никогда и не думаешь.

Розетта мне даже ответить не успела, как со стороны моря показался самолет, который летел с невероятной скоростью: я сначала услыхала нараставшее грохотанье мотора, а затем увидела, как он ринулся прямо на нас с неба, словно наклонив голову. Я едва успела схватить за руку Розетту и потащить ее за собой через канаву в кукурузное поле. Легли мы ничком среди кукурузы, а самолет низко пролетел над нами вдоль дороги, словно преследуя нас, а потом с яростным и противным грохотом, от которого глохли уши, пролетел над головой, достиг дальнего поворота дороги, покружил там и, внезапно вздыбившись над рядами тополей, пролетел вдоль горы, удаляясь в сторону побережья, и уже казался мухой, жужжащей на солнце.