Удивительно, что он сразу успокоился и говорит другому:

— Ты как думаешь? Ведь она, самое меньшее, заслужила расстрел.

Но тот лишь плечами пожал и пробормотал что-то вроде: «Чего ты с бабами связываешься?» Тут Обезьянка опустил винтовку и сказал торжественно:

— На этот раз ты прощена, но знай — ты была на волосок от смерти. «Кто фашистов задевает, свинец в глотку получает».

Эти слова были написаны на стенах в Риме, да и в Фонди, так что бедняга на стене их прочел и выучил. Через минутку он добавил:

— Но мы с тобой договорились, что дочку ты пошлешь к нам в штаб, в Коккуруццо, работать уборщицей.

Я ему ответила:

— О дочери моей позабудь. Шиш с маслом тебе пошлю.

Тогда он обернулся к Кончетте.

— Давай, — говорит, — Кончетта, обмен с тобой устроим: мы перестанем искать твоих сыновей, а они ведь здесь, и если мы их только по-настоящему искать станем, так непременно арестуем. А ты мне за это пришлешь сестричку двоюродную. Что ж, договорились?

Тут эта проклятая Кончетта — она ведь такая, чем ей преступней и заковыристей дело предложишь, тем она довольней, — отвечает ему, подумайте только, с готовностью:

— Ну не сомневайтесь, завтра же утром Розетта будет у вас. Я ее сама приведу, вы не беспокойтесь. Розетта вам будет готовить, убирать, все, что захотите, будет делать. Все ясно, я вам ее завтра утром сама приведу.

На этот раз я из осторожности решила промолчать, хоть кровь во мне закипела. А эти негодяи посидели еще немножко, выпили еще по стаканчику вина, а затем ушли по той же тропинке, по которой пришли, унося с собой фиаску с вином и корзиночку сушеных фиников.

Только они скрылись из виду, я сказала Кончетте:

— Ты, милая, совсем спятила. Покуда я жива, моя дочь фашистам прислуживать не будет.

Я, по правде сказать, не очень-то сильно ее выругала, надеясь в душе, что она согласилась только для вида, лишь бы не возражать фашистам и выпроводить их по-хорошему. Но потом я прямо диву далась, увидев, что вовсе она не смутилась, как мне сначала показалось.

— Что ж, — сказала мне Кончетта, — не съедят же они твою дочь. А у фашистов, кума, всего найдется: у них и вино, и разносолы всякие, у них и мясо, у них и фасоль. У них в штабе что ни день жаркое едят из телятины. Там у них Розетта заживет как королева.

— Да что ты говоришь? Да ты в своем уме?

— Ничего я такого не говорю, только понимать надо, что теперь война, а на войне самое главное правило — не ссорься с сильным. Сегодня фашисты сильней всех, значит, надо ладить с фашистами. А завтра, может, англичане будут сильней, так мы и с англичанами поладим.

— Да ты что, не поняла, зачем им Розетта понадобилась? Ты не видела, что ли, как этот негодяй все время на ее грудь поглядывал?

— Подумаешь, велика беда! С тем или с другим, а уж этого не миновать. Что ж тут такого? Ведь война теперь, а с бабами в военное время, знаешь, не миндальничают, на войне такого уважения, как в мирное время, не требуется. Я тебе вот что скажу, кума: собака лает — ветер носит. Я того, что Обезьянкой зовут, хорошо знаю. Для него одно важно: брюхо себе набить.

Словом, стало мне ясно как божий день, что она всерьез приняла предложение Обезьянки: ты мне, дескать, дашь Розетту, а я оставлю в покое твоих сыновей. И не скажу, чтоб она не права была, ведь она интерес свой соблюдала: если Розетта станет служанкой или чем похуже у фашистов, то ее разбойники-сыновья могут спокойно спать дома, и больше их никто не станет искать. Но за свободу своих сыновей она хотела расплатиться моей дочерью. Я сама мать и поняла, что она из любви к своим детям могла позвать фашистов и выдать им Розетту.