Но Розетту все это не радовало: она думала о женихе, который остался в Югославии и вот уже месяц не подавал о себе вестей. Я знала, что она каждый день встает спозаранок и отправляется в церковь, чтобы помолиться за него, выпросить у Господа, чтобы его не убили, чтобы он вернулся и они поженились бы. И тогда, чтобы показать ей, что я все понимаю, ее обняла, поцеловала и сказала:

— Доченька моя золотая, будь покойна, Мадонна видит и слышит тебя, она не допустит, чтоб с тобой недоброе приключилось.

А тем временем сама я продолжала готовиться в дорогу, и теперь, когда я поборола свои опасения, не могла дождаться часа отъезда. Не терпелось мне уехать еще и потому, что в последнее время из-за воздушных тревог, нехватки съестного, мыслей о поездке и многого другого жизнь для меня перестала быть жизнью, и даже дом прибрать охоты у меня не было, а ведь в обычное время я на коленках пол натирала да так начищала, что из сил выбивалась, покуда пол не начинал сверкать, как зеркало. Случается, упадет с повозки ящик, треснут доски, и все содержимое вывалится на мостовую, — так и жизнь теперь, казалось мне, вышла из своей колеи. Стоило мне подумать о том, что было у нас с Джованни и как он тогда хлопнул меня по заду, — мне становилось ясно, что не только жизнь, но и я сама вышла из колеи и что теперь я на все способна: красть так красть, убивать так убивать — все оттого, что потеряла уважение к себе и больше не была такой, как прежде. Утешалась я только мыслью о Розетте, тем, что у моей дочки по крайней мере мать есть, которая ее защитит. Пусть хоть она будет такой, какой я уж никогда не буду. Да, жизнь и на самом деле состоит из привычек, и даже честность только привычка; стоит лишь изменить привычке — и жизнь становится адом, а человек — совсем как сорвавшийся с цепи дьявол, который не уважает ни себя, ни других.

Розетта вдобавок беспокоилась о своем коте, красивом тигровом коте, которого она еще совсем маленьким нашла на улице, заманила в дом, дав ему хлеба, а потом кот спал с ней ночью в одной постели, а днем ходил за ней из комнаты в комнату, как собачонка. Я сказала Розетте, чтобы она поручила кота привратнице соседнего дома, и она мне ответила, что так и сделает. Теперь Розетта сидела у себя в комнате, в ногах кровати, где лежал уже упакованный чемодан, и держала кота на коленях, гладила его потихоньку, а бедняжка котик, не зная, что хозяйка его покидает, мурлыкал и жмурил глаза от удовольствия. Жаль мне ее стало, потому что поняла я, как ей тяжко, и тогда я сказала:

— Доченька моя, пусть только минуют эти плохие времена — и тогда увидишь, как все хорошо пойдет… Кончится война, вернется изобилие, а ты замуж выйдешь и будешь счастлива со своим мужем.

И как раз в эту минуту, как бы в ответ на мои слова, завыла сирена воздушной тревоги, и проклятый этот вой, как мне казалось, сулил нам несчастье и каждый раз разрывал мое сердце. Разозлилась я донельзя, открыла окно во двор, подняла кулак к небу и закричала:

— Чтоб тебе не своей смертью подохнуть! Кто тебя звал сюда? Кто тебя сюда прислал?

Розетта и с места не тронулась, только сказала:

— Мама, почему ты злишься? Ты же сама сказала, что все на свое место станет.

Тогда из любви к своему ангелочку я успокоилась, хоть и не без труда, и ответила:

— Да, но пока что нам придется покинуть свой дом, и кто знает, что еще ждет нас впереди.

Адские муки перенесла я в тот день. Сама на себя не походила: то все думала о том, что было у меня с Джованни, и когда вспоминала, что, как уличная девка, одетая, отдалась ему на мешках с углем, — кажется, руки бы себе искусала от обиды; то ходила по комнатам, которые двадцать лет были моим домом, а теперь я должна была их покинуть, — и отчаяние овладевало мной. В кухне огонь был погашен, в спальне, где мы вместе с Розеттой спали на большой кровати, простыни были разбросаны в беспорядке, а я не находила в себе сил, чтобы застелить постель, в которой мне не скоро придется спать, и развести огонь в плите, которая завтра уж не будет моей и не мне придется на ней готовить.