А на Джерси ничего даже отдаленно столь же воинственного не приключилось, вот только некая старушка застала соседа за покражей картошки, кою тот непредумышленно посадил некогда на земле, с тех пор присужденной означенной старушке, посему она подняла древний «кламёр де харо», что восходит еще к Ролло, первому норманскому властителю острова. Чтобы поднять «кламёр», сделать-то нужно всего ничего: найти свидетеля-другого, пасть на колени и заорать: «Haro! Haro! Haro! À l'aide, mon Prince! On me fait tort!» По произнесении чего нарушитель обязан прекратить нарушать то, что он там нарушает, и вся ситуация как бы замораживается до решения высшей инстанцией. Чтобы поднимать «кламёр», следует довольно-таки верить в себя: на Джерси к такому относятся очень серьезно, и даже будь вы технически правы, может статься, на вас «наложат пеню» — довольно круглую сумму, — в том случае, если окажется, что вы тратите время суда на сведение личных счетов или какую-нибудь пустяковину. Или если ваша заявка не соответствует условиям должного «вопля».

«Шез Маккабрея» тоже ничего не произошло — только появился новый садовник. Имя его, может статься, звучало примерно как «Анри Ле Пьетон Гастино», однако свойственные ему «трели лесные» были замараны полным отсутствием зубов, и даже когда он вынул оные из кармана и потер о седалище своих штанов, прежде чем сунуть в рот, подлинного сродства душ с ним достичь было трудно. Тем не менее, удалось мне установить следующее: за труды ему хотелось «катлуиз ле сетёр», что мой бритвенно-острый ум моментально конвертировал в 57 пенсов в час: честный тариф, если старик будет к трудам способен. Он оказался не просто способен, но положительной динамо-машиной. «Молния», наш ручной слизень, попробовал изображать главного садовника и помыкать новеньким, но ничего не добился; после чего разыграл последнюю карту и подал заявление об уходе — кое, к вящей его досаде, мы приняли.

Ничего не было внове, если не считать того, что настало Первое Мая: в моем детском садике дата эта значилась как День Щипков за Попу, а нынче известна как День Труда, когда хорошо оплачиваемые дородные бюрократы Профессиональных Союзов убеждают плохо оплачиваемых тощих взносоплательщиков маршировать по улицам, провозглашая «ура» по единственной превосходной причине: просто так. Последние носят изумительно сотканные транспаранты — любой такой мог бы обеспечить купонами жену голодающего докера на неделю. Но я отвлекся.

И лично со мной ничего не сталось, за исключением странного происшествия в «Стрелково-ружейном клубе», который я неизменно посещаю в первый четверг месяца.

Я решил немного проветрить свой старый прекрасный «смит-и-вессон».455 — «военно-полицейскую модель» 1902 года. Члены клуба подвергли меня за него обычным насмешкам: большинство обладает до изумления малокалиберным стрелковым оружием с заказными рукоятками и сменными прицелами, но всем хорошо известно, что на стандартном олимпийском стрельбище внезапно появляющуюся цель размером с человека от меня может, как и встарь, сильно затошнить. Хотя, если судить по моим словам, и не должно. «Смит-и-вессон» этот с полным боекомплектом весит 2[3] /₄ фунта, а ствол у него — 6 дюймов в длину; при использовании военных боеприпасов большой мощности с никелевым покрытием он способен делать дырки в кирпичных стенах, а также производить оглушительный и крайне приятный грохот. Такой «с. — и-в.