Джока поднесло на его «ариэле», не успели мы войти в дом. Докладывать было нечего — ни одному из нас.
Кроме врача. Ему все это ни в едином пункте не понравилось: он лечил строго свинку да корь, и теперь его маска профессиональной уверенности быстро сползала. Вердикт его предназначался большей частью лишь для Сэмовых ушей, но мы, все остальные, не могли не видеть, как лицо Сэма кривится и мрачнеет. Профессиональное бормотанье не заканчивалось, Сэм скрежетал зубами. Джордж бесстрастно смотрел в пространство, я ерзал. То была, как выражаются нынче детишки, совершенно не моя тусовка.
Ситуация представлялась настолько удручающей, что Сэм чуть не забыл предложить врачу ритуальный стаканчик темного хереса перед тем, как проводить эскулапа на следующую миссию милосердия. (Отличный он, вероятно, малый, этот врач, и гордость Гильдии аптекарей, но я ловлю себя на том, что с трудом могу доверять медикам, щеголяющим огромными негигиеничными усами. «Пусть согрешивший попадется в лапы Терапевту», как я всегда говорю.)
Иоанна спустилась с видом обеспокоенным: Виолетта наконец поддалась массивной дозе успокоительного, кою врач влил в нее (возможно ли поверить — 15 миллилитров паральдегида?), но состояние ее оставалось довольно жалким. Мы устроили совещание, и события до сего момента выяснились следующие.
Нападающий, очевидно, проник в дом через окно кладовки. Виолетта находилась у себя в спальне — снимала макияж перед душем. На ней были только практичные шерстяные панталоны, кои девушки, подобные Виолетте, обычно и носят. Вдруг в зеркале ее туалетного столика возник отвратительный силуэт — лишь на секунду, ибо свет тотчас погас.
Сэм сидел у себя в кабинете, сплошь заставленном книгами — даже двери, отчего помещение практически идеально звукоизолировано; но, как бы то ни было, Иоанна предполагает, что Виолетта вряд ли кричала — бедняжку, должно быть, парализовало ужасом.
Насильник был, говоря мягко, груб и атаковал Виолетту и так, и эдак. Маркиз де Сад мог бы с пользой брать у него заочные уроки. Более всего, казалось, им движет даже не похоть, а ненависть. Виолетта несколько минут бессвязно лепетала Иоанне, пока не погрузилась в зажатое молчание, и связные фрагменты, припомненные Иоанной, таковы:
«Он ужасно вонял. Козлом».
«От него пахло смазкой, но мерзкой».
«На нем была кошмарная маска, она воняла резиной».
«Он меня ненавидел».
«У него на пузике нарисован меч». (В Виолеттином мире глупого Нодди даже у безумных насильников «пузики», а не животы. Энид Блайтон, Энид Блайтон, сколь многим мы тебе обязаны!)
«У него на руках шипы». (Мы с Джорджем переглянулись — это прямо из дела Джерсийского Зверя.)
«Он все время говорил гнусности, причем — на жутком языке. Нет, не “патуа”, но я все равно знала, что это гнусности».
«У него все руки были в земле, мне от них было больно».
Самым же гадким — от чего она испустила, наконец, вопль — было вот что: после того, как мерзавец выскользнул в окно, Виолетта почувствовала у себя меж бедер что-то холодное и влажное.
Оно ерзало.
— Лягушка, помилуй нас боже, — с отвращением произнес Сэм. — Человек этот — явный безумец.
— Лягушка? — переспросил я.
— Я же сказал.
— Сэм, а она не такая зеленовато-желтая, с длинными задними лапками?
— Разрази вас гром, Чарли, умеете вы играть на нервах! У меня не было настроения рассматривать ее задние лапы. Я лишь схватил ее и выкинул.
— Куда?
Он приподнялся; в глазах его читалось убийство; затем передумал.
— Мне кажется, я выкинул ее в мусорную корзину, — ответил он полупридушенным голосом: таким вы даете людям понять, что на дальнейшие вопросы они ответов не получат. |