Последние десять месяцев она, как за спасательный круг, цеплялась за мысль о том, что Бруно где то рядом, в Уилларде. Если бы не это, она бы точно сошла с ума. Вероятно, его отправили работать на железнодорожную станцию, в кузню, в сад или на сенокос, в конюшню или на маслобойню, или в одну из мастерских, где делали обувь, щетки или мыло. Лучше всего, если он работает на свежем воздухе. Если ее снова отправят чистить картошку на кухню, они могли бы встретиться у компостной кучи. Он бы открыл ворота, и они бы убежали в лес и спрятались там.

Каждый раз, когда их выводили на прогулку, когда она шла в туалет, в столовую, в швейную мастерскую или когда у нее была возможность выглянуть в окно, – она искала его. Завидев пациентов на берегу озера, тех, что работали у причала или выгружали вагоны, она внимательно разглядывала мужчин, надеясь, что у одного из них будет знакомая походка и темные волосы, как у Бруно. До сих пор ей ни разу не довелось его заметить, но она верила, что когда нибудь это случится. Иначе зачем ей жить дальше?

Она уже давно оставила надежду на то, что отец прикажет ее освободить. Семь месяцев назад доктор Роуч ясно дал понять, что они с ним солидарны в том, что Кларе не место в обществе нормальных людей. После этого он ни разу не вызывал ее на прием. Тем не менее она отказывалась верить, что до самой смерти будет сидеть в Уилларде, день за днем коротать время среди душевнобольных, которых, впрочем, было довольно мало по сравнению с количеством ненужных жен, матерей, сестер и дочерей, от которых хотели избавиться родственники. Бруно сказал, что найдет способ выбраться отсюда, и она ему верила. Что еще ей оставалось? Другого выбора не было. И все же порой ей хотелось сдаться и уступить. Она была бы даже рада сойти с ума и рухнуть в пучину безумства, чтобы больше ничего не чувствовать. Но она не имела права так поступить. Она обязана сохранить ясный разум – ради Бруно и Беатрис.

Клара содрогнулась, подумав о том, как сложилась бы ее жизнь, если бы Бруно не получил ее письма и не бросился ей на выручку. Она бы точно сошла с ума. С одной стороны, она была ему безумно благодарна. С другой стороны, ее мучило невыносимое чувство вины из за того, что по ее милости он оказался в больнице для умалишенных. Стоило ей подумать о том, что с ним произошло что то плохое – а вдруг он умер от туберкулеза или его заковали в цепи в изоляторе? – как в груди становилось пусто и холодно, словно кто то выкачал из нее последние жизненные силы.

Она понятия не имела, что случилось с Бруно в тот ужасный день, когда их увели из кабинета доктора Роуча, но надеялась, что с ним обошлись не так жестоко, как с ней. Ее же посадили в особую палату и каждый день в течение двух месяцев кололи инсулин, после чего она впала в кому. Она помнила, как сначала страшно потела, подергивалась и стонала. Изо рта у нее текла слюна. Наконец она потеряла сознание. Но медсестры вывели ее из комы с помощью внутривенного введения глюкозы. Затем ее заставляли играть в настольные игры и разглядывать карты, чтобы предотвратить гипогликемический шок, а спустя два месяца отправили в больницу на поправку.

Через три недели Клара вернулась в швейную мастерскую. Ее зрение ухудшилось, мысли разбегались, она не могла сосредоточиться. Медсестра посоветовала ей тренировать мозг, чтобы избавиться от последствий инсулина, и Клара начала петь про себя детские песни, надеясь, что разум прояснится.

Она наблюдала за тем, как Эстер вальсирует с грузным мужчиной в брюках с высокой талией и на подтяжках. Оба смотрели вниз, на свои ноги. Эстер была одета в цветастое домашнее платье. Похоже, это она вела партнера в танце. Восемь месяцев назад доктор Роуч постановил, что ее удалось излечить от «агрессивности», и она получила некоторые поблажки. Эстер рассказывала, что во время концертов и кинопоказов мужчины и женщины сидят в разных концах зала, поэтому Клара была поражена, узнав, что по праздникам им разрешено танцевать вместе.