— Я говорю «всем известное», — прогремел своим низким, мелодичным голосом отец Чичеринг, — и не только в мирском, преходящем смысле слова, но и в глазах Нашего Отца, ибо эта богобоязненная, христианская душа совершила свои добрые деяния, не зарыв сокровища в землю. Или, вернее, для себя она зарыла сокровища в землю, но как еще она могла сделать то, что сделала, зарыв для себя сокровища на небесах, где, по словам Нагорной проповеди, их не разрушит ни моль, ни ржавчина. И я думаю, добрый Господь простит меня, если я оповещу вас трубным гласом и открою имя нашего благодетеля и брата во Христе — Дидриха Ван Хорна!

Тут прихожане зашумели, привстали с мест и с лучезарными улыбками поглядели на слугу Господа, который еще глубже уселся на скамью Ван Хорнов и без какого-либо смирения посмотрел на пастора. Однако этот эпизод помог рассеять тьму, сгустившуюся во время предыдущей иеремиады пастора. Завершающий псалом был пропет ревущими голосами, и по окончании службы все почувствовали воодушевление.

Даже Эллери покинул церковь Сен-Пол в Дингле в приподнятом настроении.

Остаток дня также был связан с приятными событиями — например, на обед подали жареную индейку с каштанами и гусиными потрохами, приготовленную а-ля Лаура, и сладкий картофель, а на десерт — лимонный шербет, суфле и так далее. После обеда они прослушали «Илию» Мендельсона — от музыки Салли помрачнела, а Дидрих возбудился. Говард купил новые пластинки несколькими неделями ранее, и Эллери решил, что он поступил умно, отложив первое слушание до сегодняшнего дня, когда все они, по своим тайным причинам, нуждались в исследовании душевных глубин. Вечер они посвятили приему гостей, и он прошел в лучших райтсвиллских традициях. К ним явились улыбающиеся дамы и хорошо воспитанные господа, владевшие искусством словесных клише, впрочем, каждый из них сказал что-нибудь интересное. Прежде Эллери не встречался ни с кем из приглашенных и был за это, легко и безотчетно, благодарен.

День закончился на вполне дружелюбной ноте. В Райтсвилле званые воскресные вечера, по обыкновению, ранние. Гости разошлись в половине двенадцатого, и в полночь Эллери уже был в постели.

Он лежал в темноте и размышлял о том, как прекрасно вели себя в воскресный день все Ван Хорны — даже Говард, даже Уолферт.

И о том, сколько же в людях лицемерия и как оно необходимо для терпимого и спокойного существования любого из нас. Перед сном он помолился Богу, чтобы тот не забрал к себе его душу, пока он не допишет этот проклятый роман. Он строго приказал себе доплыть с ним до четко обозначенной цели и взяться за работу прямо с утра. Потом он нырнул в озеро Куитонокис в старой ночной рубашке, пытаясь достать четыре покрытых тиной письма. Они поблескивали на суглинистом дне у постамента бледной обнаженной статуи Салли, у которой — вполне логично — оказалось лицо Дидриха.

Утром в понедельник, а точнее, без девяти минут одиннадцать пишущая машинка была расчехлена и ждала горячих, нужных слов. В этот момент дверь в коттедж распахнулась. Эллери вскочил на ноги, повернулся и увидел теснившихся на пороге Салли и Говарда.

— Он позвонил снова.

И сразу мирного воскресенья как не бывало, — опять настала суббота с отелем «Холлис».

Тем не менее Эллери счел необходимым спросить:

— Кто позвонил снова, Салли?

— Шантажист.

— Чертов хряк, — выругался Говард. — Пьяная жадная свинья.

— Он вам только что позвонил? — осведомился Эллери.

Салли вздрогнула.

— Да. Я своим ушам не поверила. Я думала, что все уже позади.

— Он говорил тем же шепчущим, бесполым голосом?

— Да.

— Передайте мне, что он вам сказал.