История прекрасной блудницы, видимо, будила в богословах греховные мысли, которые им хотелось оправдать. К XI веку Мария Магдалина стала рассматриваться как символ и образец спасения для грешниц: «Совершилось так, что женщина, впустившая смерть в мир, не должна пребывать в немилости. Смерть пришла в мир руками женщины, однако весть о Воскресении исходила из ее уст. Так же как Мария, Приснодева, открывает нам двери Рая, откуда мы были изгнаны проклятием Евы, так женский пол спасается от осуждения благодаря Магдалине».
Когда церковь пересмотрела свои принципы, решив, что добрым христианам позволено плодиться и размножаться, смягчился взгляд не только на женщину, но и на сексуальные отношения. Концепция стала выглядеть так: девственность – это идеал, быть добродетельной женой – тоже хорошо, вдовой – хуже, чем девственницей, но лучше, чем женой. Побыла замужем, выполнила свое предназначение по продолжению рода человеческого, а дальше надо хранить добродетель.
Внутренняя красота
Итак, образцом женщины, моральным и физическим совершенством, была Дева Мария. Ее красоту восхваляли и в литературных произведениях, и тем более в живописи – в принципе, по Мадоннам можно отследить, как менялся официальный идеал красоты на протяжении Средневековья, да и географически – по территории Европы.
Царица Иокаста, жена Эдипа, бросается на меч, узнав, что Эдип – ее сын. «The Fall of Princes», 1450-60, Англия.
В то же время представление о взаимосвязи между физической и нравственной красотой не было некой жесткой догмой, скорее это было гибкое и многослойное правило, которое можно было применять по-разному. Например, в религиозных трудах подчеркивалось, что нельзя, изуродовав человека, лишить его внутренней красоты. Мученик, будучи израненным и втоптанным в грязь, все равно оставался прекрасным. Это видно и по средневековой живописи – сцены страданий христианских святых не отличаются особым реализмом, их цель не показать грязь, страх и боль, не внушить страх и отвращение, а наоборот – вызвать у зрителя душевный подъем и восхищение. Мученики обычно грациозны и изысканны, одеты в драгоценные наряды, их прекрасные лица одухотворены или равнодушны – современные зрители часто удивляются тому, с каким безразличием святые в манускриптах взирают на проткнувшее их копье. Это не от бездарности художников, а от того, что изобразить искаженное смертной мукой лицо – значит пойти против правила, лишить героя его внешней, а значит, и внутренней красоты.
Кровь ран и грязь странствий
В светской традиции это правило тоже нашло свое воплощение, причем в отличие от своей религиозной версии сохранилось до наших дней.
Думаю, все помнят, что «шрамы украшают мужчину»?
«Нет под луною доли прекрасней битвы за страну свою», – говорила Шурочка Азарова в «Гусарской балладе». И в Средние века думали так же. Рыцарь, воин, покрытый ранами, полученными в сражениях за веру или за своего короля, воплощал собой идеал мужчины (светский, разумеется). И хотя эти раны, а потом шрамы, формально портили его физическое совершенство, они не уродовали его, потому что являлись свидетельством его достоинств.
Трудно даже оценить, насколько глубоко в нас укоренилось это правило. Откровенно сексуальный интерес женщин к шрамам активно эксплуатируется в литературе и кино – когда героиня спрашивает героя, откуда у него этот шрам, да еще и проводит по нему пальцем, все сразу понимают, что будет дальше. Если же девушка в романе или фильме пугается шрамов мужчины, испытывает к нему из-за этого неприязнь, это обычно свидетельствует о ее незрелости. Настоящая женщина, как Оленька у Сенкевича, говорит благородному воину, грудью своей защитившему Родину: «Я раны твои недостойна целовать». |