Так продолжалось до тех пор, пока однажды Николай не сказал, чтобы брат кончал валять дурака и перебирался к нему насовсем. Таким образом, он и матери угодил, она давно этого желала, хотя и помалкивала, и брату, который не знал, что делать со своей свободой, и все чаще пускался в загулы.

Вещи Генка перетащил, а старый дом, как положено, чтобы дети не лазили, заколотил. Так и стоял он заколоченный до тех пор, пока не появились покупатели.

А покупателям и подавно радоваться положено. Глеб радовался потому, что пристроил, наконец, отца в хорошее место, где ему будет на старости лет покойно от общения с природой и хорошими простыми людьми. И жена его Тамара, которая все время укоряла мужа за то, что не хочет позаботиться о престарелом отце, будет довольна.

Сам же новый хозяин дома Федор Христофорович радовался единственно потому, что угодил сыну, но не испытывал ровным счетом никаких чувств по поводу того, что стал домовладельцем. Более того. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он, Федор Варваричев, член партии, кавалер двух орденов Красного Знамени, подполковник в отставке, стал домовладельцем, он бы, верно, обиделся или даже рассердился, потому что слово какое-то старорежимное, вроде заводчика или целовальника. А Федор Христофорович с самого детства весь этот хлам привык презирать. От отца у него это, который так в батраках намаялся, что, даже когда получил собственный надел, не пожелал оставаться в деревне, а подался в Москву со всем своим семейством и всю оставшуюся жизнь проработал на заводе модельщиком по дереву. Больше всего он хотел пристать к городской жизни и потому носил кепку и галоши, как будто и знать не знал другой одежды, никогда не упускал случая заявить, что рабочий класс — гегемон, а крестьянин по сути своей мелкий собственник.

В то время на заводе выделяли участки под картошку и все радовались, потому что это было большое подспорье в домашнем хозяйстве, а Христофор Варваричев от участка отказался и на собрании потом высказался против «обуржуазивания рабочего класса путем приманивания частной собственностью».

Его неприязнь к деревне, к сельскому труду доходила иногда до смешного. Жил он тогда в деревянном доме в Марьиной Роще. В то время в Марьиной Роще все дома были деревянные, с палисадниками, с печным отоплением, в общем мало чем отличались от деревенских. Вот соседка как-то решила разбить возле дома грядку и посадить огурцы, редиску и лук, чтобы не бегать за всяким овощем на базар. Так многие тогда делали. Но Христофор воспринял это как кровную обиду. В один прекрасный день он привез откуда-то несколько тачек булыжника, разорил грядку и замостил весь палисадник, так что там даже и трава не росла.

На массовки за город он тоже никогда не ездил, как другие рабочие с его завода. Он принципиально сидел дома и читал газеты, к великому огорчению жены, которой хотелось побыть на людях, набрать грибов, сплясать под гармонь. Она по-прежнему оставалась женщиной деревенской, и ничто не могло заставить ее отказаться от привычек, усвоенных от бабушек и прабабушек. И хоть она теперь не сеяла, не жала, не доила корову, а работала на чулочной фабрике, в остальном ее жизнь почти не изменилась. По утрам она все так же растапливала русскую печь, ставила на плиту щи и картошку, а вечером, когда супруг и дети были накормлены, с полным карманом семечек выходила во двор на лавочку и вела с соседками извечные женские разговоры про то, как кто живет, как было прежде и будет в дальнейшем, а больше про то, где какой товар выбросили и почем дают.