— Это уж точно, — подтвердила бабушка не без ехидства. — Сама-то работаешь, ты ведь еще молодая?

— Какое там, — вздохнула Маняша. — Я хотела устроиться на железную дорогу, тут рядом, а хозяин ни в какую. «Ты, — говорит, — отработала свое, теперь занимайся домашним хозяйством, а об остальном я сам позабочусь». Не пустил на работу, и точка. Теперь вот отдыхаю.

— Хорошо тебе, — сказала бабушка. — Все дуриком, а устроилась так, что другие могут позавидовать.

— Сама удивляюсь, — сказала Маняша, — за что мне такое счастье. Видно, правду говорят, что умный сам идет, а дурака бог ведет.

Пластинка кончилась, и мы услышали слабый голос Семена Ивановича:

— Маняша, поставь любимую.

— Сейчас, сейчас, — крикнула она и принялась крутить ручку патефона.

Тут бабушка решительно поднялась с места и стала прощаться. А Маняша стала извиняться, как будто в чем-то провинилась перед нами.

— Вы уж не обессудьте… Что же вы так мало посидели. Может, еще чаю?..

Но бабушка была непреклонна. Тогда Маняша поставила пластинку и пошла нас провожать. Дверь в прихожую она оставила открытой, чтобы на лестнице было светлее.

Мы спускались вниз, как альпинисты, боком, держась за руки: сначала Маняша, потом бабушка и, наконец, я. А сверху, из распахнутой настежь двери на нас проливался жидкий свет и доносились слова песни:

Внизу бабушка все-таки оступилась и чуть было не упала. Хорошо, Маняша вовремя поймала ее за плечи.

— Да что ж это такое, — рассердилась бабушка. — Нечто трудно электричество в сени провести. Слышь, Индонезия, ты скажи своему, чтобы лампочку повесил, а то, пока он там на стороне сотни сшибает, ты здесь ноги поломаешь.

— Обязательно, — видимо, не совсем поняла ее Маняша. — И лампочку повесим, и лестницу подновим. Было бы здоровье.

Так закончился наш первый и последний визит к Маняше. Бабушке, кажется, не понравилось в гостях у старой знакомой. Пока мы шли домой, она все время ворчала и называла Маняшу «стервой», а ее мужа «подкаблучником».

— Вот посмотришь на такую стерву и ведь жениться вовек не захочешь. Все тихоню из себя строила, а сама небось только и думала, как такого захомутать, чтобы можно было на нем ездить.

А этот дуралей, подкаблучник, куда только смотрит. В чем душа держится, а туда же: «Я сам, сиди дома…» На фабрике вкалывает, по домам подрабатывает, еще и кровать сделал, чтобы ей мягко дрыхнуть, а сам на сундучке, как кошка… Тьфу, ей-богу, противно. Моги моей больше у них не будет.

Мне тоже у Маняши не понравилось. В других местах мне давали поиграть слониками с комода или разрешали полистать книгу с картинками, а здесь только чай да пироги. Эка невидаль… Вот песня запомнилась, правда.

Я потом еще ходил по двору и напевал: «Индонезия, любовь моя». Но вскоре и она забылась.

Но вот однажды мы с бабушкой шли с рынка мимо кладбища, и вдруг я услышал звуки оркестра.

Там у нас, когда хоронили, часто играл оркестр. Только на этот раз музыка была какая-то чудная. «Батюшки, да ведь это они „Индонезию“ играют», — хотел я сказать бабушке, но она уже сама услышала. Перекрестилась, схватила меня и сказала: «Ухайдакала мужика, стерва…»

На следующий день в очереди она уже всем рассказывала, как одна ее знакомая, то есть Маняша, насмерть заездила своего мужа.