Степанида и сама считала, что нет резона держать старую развалину, а здравый смысл подсказывал, что нужно продать дом, пока можно взять хорошие деньги. «Слышно, скоро запретят продавать городским дома, — рассуждала она, — как запретили в других местах. И тогда уж не поторгуешь, а пока можно спросить полтыщи. В Калинниках, говорят, одни за дом три сотни дали. Там-то, в Калинниках, глухомань, осенью как дожди зарядят, так туда никакой трактор не проедет, а Синюхино все ж таки центральная усадьба. Бетонка под боком. Четыре раза в день автобус в район ходит. Нет, меньше чем полтыщи просить нельзя. И умные люди так говорят, Хренков например…»

Так и решила: запросить пять сотен с москвичей. Но когда увидела, как Варваричевы подкатили на машине, да еще красного цвета, само собой у нее вырвалось — пятьсот сорок.

Покупатели торговаться не стали, и она пожалела, что не сказала — шестьсот. Но было уже поздно.

После того, как с хозяевами было все улажено, Варваричевым оставалось оформить свою покупку. Сделать это было не так просто. Пиккус, который успел стать их руководителем в коммерческих делах, сказал, что идти напрямик к председателю сельсовета не имеет смысла. Он скажет, что есть инструкция без прописки никому домов не продавать. Хочешь иметь дом в деревне — прописывайся и живи, и то еще посмотрят, нужен ли ты в деревне, потому что некоторые горожане на что только не идут, чтобы иметь дачу. Например, прописывают на селе совсем дряхлых старух, от которых сельскому хозяйству нет никакой пользы. Сначала нужно заручиться поддержкой директора совхоза, на чьей земле стоял дом. Вот кто истинный хозяин здешних мест. Если он согласится пустить чужих людей на свою землю, то председатель сельсовета препятствий чинить не станет. У него свой интерес — выбить в совхозе средства или стройматериалы.

Эйно Карлович, как бывший новосел, сочувствовал Варваричевым и обещал замолвить перед директором словечко насчет новых знакомых.

Что уж там сказал эстонец директору, неизвестно. Но только тот встретил Варваричевых приветливо, усадил за стол перед собой и повел речь о том, что понимает их стремление быть ближе к природе, но помочь приобрести домик в Синюхино не может, потому что есть строгая директива на этот счет. «Войдите в мое положение, — говорил он, доверительно похлопывая Глеба по коленке. — Что будет, если все наши сельские граждане продадут свои дома? Вот именно… дачный поселок. А нашим каково на все это смотреть? Получается, все одно что в цеху гамак повесить. Как вы там у себя в городе трудитесь, наши видеть не будут, а загорать вы станете у них на виду, никуда от того не деться, потому что в деревне все одно как на витрине. Вот они и подумают: „Чем мы хуже?“ А в самом деле, товарищи, мы-то чем хуже? Горожанам предоставляются садовые участки, дачи разные, дома в деревне они норовят купить, и все это считается в порядке вещей и всемерно поощряется, а захоти наш деревенский иметь на всякий случай квартирку где-нибудь на улице Горького, чтобы на выходные приехать по музеям походить, в театр, купить что-нибудь по хозяйству или отпуск провести с семейством, так его в момент, как афериста, заметут, а ваши городские тут же приклеят ему „мешочника“ и „спекулянта“. Выходит, вы — везде, а мы… Вы извините, товарищи, я не лично вас в виду имею… Просто обидно бывает до соплей. Взять хотя бы случай с моей матерью. Она у меня крепкая еще старушонка, так затеяла в доме ремонт, не капитальный конечно, а так, где подмазать, где подклеить… Ну и понадобились ей обои, никакие не моющиеся и не импортные, а простые в цветочек. Все равно и за такими в Москву пришлось ехать. Нашлись ей попутчицы, тоже обои понадобились. Поехали ни свет ни заря, чтобы успеть в магазин к открытию, а все равно свою порцию дерьма хлебнули. Как их только там, в очереди, не обозвали: и навозными-то жуками, и жлобами, и даже пришпандорили такую кличку — плюшевый десант.