— А вам-то, собственно, какое до этого дело, — не выдержал Федор Христофорович — незваный гость вел себя чересчур уж бесцеремонно. — Кто вы такой, в конце концов?

— Я Хренков. Про меня говорят — к каждой бочке затычка. Вот я и желаю знать, почему пожилой, заслуженный человек спит в пиджаке?

— А я не сплю в пиджаке.

— Спишь.

— Мое дело, в чем хочу, в том и сплю.

— Да ты не лезь в бутылку. Я к тебе со всей душой, как солдат к солдату. Мало нас, фронтовиков, осталось. Тут, в Синюхино — только пятеро, ты — шестой. Так что выкладывай начистоту, отчего ты такой смурной.

— Я ничего. А разве заметно?

— Еще бы: ходишь, словно отца родного похоронил, ни здрасьте никому, ни до свидания. Люди чего только не придумывают. Одни говорят — больной, другие — растратчик, от органов скрывается. Это тебе, брат, не город, где никому ни до кого нет дела. Концы отдашь в своей отдельной квартире, и будешь лежать, пока не провоняешь. Здесь в деревне, каждый человек как чирей на этом… Сзади, в общем… Так что выкладывай, все одно доймем. Небось дети?

— Что вы, сын у меня умница, кандидат технических наук. Он мне все рассказывает, что у них в институте делается. А какой ласковый… Бывало, когда мы еще вместе жили, я сплю, а он сядет рядом на краешек кровати и голову мне на грудь положит.

— А мой бродяга взял моду жену поколачивать. Как выпьет, так драться. Я, говорю, тебя, под суд отдам, а он мне — не твое дело. А невестка у меня золото — хозяйственная и уважительная.

— И у меня невестка хорошая, и дома у нее все блестит, а ребенок как картинка. Смышленый мальчик не по годам, уже «Евгения Онегина» прочитал. Нет, грех жаловаться, дети у меня хорошие. Только… В последнее время мы разговариваем вроде бы на разных языках.

— Вот оно что, — сказал Хренков и снова уставился на потолок, словно увидел там разгадку какой-то тайны. — И ты, значит, для удобства, перешел на их язык, вместо того чтобы научить их своему.

— Учить-то мне их вроде нечему. Жил как мог, да не больно, видно, мог. И никому теперь не нужен.

— Только покойник никому не нужен, а живой человек на что-нибудь да сгодится. Мы еще можем большую пользу приносить.

— Какая от меня теперь польза?

— От кота, вон, какая польза? А люди его при себе держат, чтоб, значит, дети возле него учились человечеству. А ты человек, тебе и карты в руки, и нечего прикидываться казанской сиротой. Этот дом тебе боком вылезет. Хочешь, я тебе времянку сдам, недорого… Комната и веранда… Для себя строил.

— Нет.

— Ну, как знаешь, — сказал Хренков, выходя в сени.

— Постойте! — крикнул вслед ему Федор Христофорович. — Пиккус сказал, что вы можете сложить печку.

— Вот он пусть и складывает, — отозвался Хренков и захлопнул за собой дверь.

После ухода сердитого гостя Федор Христофорович еще долго сидел у единственного в доме источника тепла. Но вот у него начали мерзнуть ноги, и он стал ходить взад-вперед, чтобы их согреть. За окном неистовствовали ветер и дождь. Их нарастающий шум проникал вместе с холодом и сыростью в самую душу. И казалось, что весь мир создан для одних только страданий. Но к ночи дождь мало-помалу стал стихать, и ветер унялся, и слышно стало, как с крыши на землю стекают последние струи воды. И тут Федор Христофорович почувствовал вдруг, как в нем зародилась какая-то сила и теплой волной прокатилась по всему телу. Он прислушался к себе и обрадовался: «Что это?.