|
– Ты чего? – удивляюсь я. – Кажется, это местная полиция. Или военные. Нам встречаться ни с теми, ни с другими нет никакого резона. – Карта! – хриплю я. – Ты оставил карту! Нефедов материться. Карта, придавленная булыжником, действительно осталась у дороги. Пикап приближается. Он грязно серого цвета, с зеленой полосой. В кузове трое. И пулемет на турели. Машина тормозит, останавливается. Афганцы в светло серой форме спрыгивают на землю, один из них поднимает карту, показывает остальным. – Уходим! – профессор взваливает меня на спину, как раненого Че Гевару, и тащит вверх по склону, петляя между огромными глыбами. Снизу слышатся крики полицейских. Они пока не стреляют, надеясь, что мы вернемся. Я улыбаюсь. Мне уже давно стало понятно, что противиться воле коня – или того, кто послал мне через века эту фигурку – невозможно. Буй сар так Буй сар. Рогатая гора. И еще теперь я твердо знаю, что не умру. Мертвый я не смогу выполнить то, что должен. Значит, я выживу, вылечусь, и еще дрогнет небо от копоти, как любил говаривать Витек Галимов. Минут через пятнадцать Нефедов останавливается, опускает меня. Профессор устал. Очень жарко. Солнце палит просто немилосердно. Мы стягиваем с себя одежду. Я остаюсь в белом медицинском халате, позаимствованном вместе с хэбэшкой в медпункте, Нефедов – в полевой офицерской форме, с которой он успел спороть погоны и петлицы. Бритая профессорская голова блестит от пота. Раздается звук, напоминающий треск разрываемой ткани. В воздухе свистят пули. Полицейские не идут за ними, предпочитая для очистки совести дать очередь из пулемета. Они – не люди Надир шаха, их не ведет ярость и чувство мести. Просто работа. Инструкции, формуляры, правила. Я их понимаю. – Сейчас… отдышусь… и двинем дальше, – хватая ртом воздух, сипит Нефедов. Я поднимаюсь на ноги, делаю шаг, другой. Вроде ничего, я могу передвигаться самостоятельно. – Перестань, загнешься же, – профессор сует в рюкзак теплые вещи, протягивает его мне. – На, вдень руки в лямки, а я понесу тебя. Так мы будем идти быстрее. Может быть, он прав, но я упрямо шагаю по склону самостоятельно. Я должен доказать сам себе, что жив. Так надо. Он догоняет меня, протягивает руку. Отрицательно мотаю головой. Склон заканчивается каменистым гребнем, за ним тянется безжизненное плато. Пучки коричневой травы, серый песок – пейзаж, как на Марсе. Вдали, за пилообразными скальными цепями, высится заснеженный пик с двумя вершинами. Буй сар. Вот она какая, Рогатая гора. Идем по плато. Здесь негде укрыться, и если бы полицейские поднялись следом, они перестреляли бы нас, как в тире. Боже, храни тех, кто пишет инструкции! Столб мы замечаем одновременно. Он почти черный, и вначале мне кажется, что это каменная свая, но подойдя ближе, вижу – дерево. Очень старое, изглоданное ветрами и морозами дерево, отесанное неизвестным мастером. Четыре грани, острая вершина. И глубоко вырезанные символы – круги, квадраты, а внутри них – многоконечные звезды с загнутыми лучами. По одной звезде на каждую сторону света. – Что это? – спрашиваю у профессора. Он молчит, внимательно разглядывая столб. – Пограничный знак? – Нет. Если бы я увидел такое в России, в музее, то сказал бы, что это славянский межевой столб, очень древний, еще дохристианский. Видишь, – Нефедов тычет пальцем в звезды, – это называется громовые знаки. Символы Сварога, небесного кузнеца. – Они похожи на свастику, только лучей не четыре, а… – Шестнадцать, можешь не считать. Не понимаю, как эта штука сюда попала… Грозный окрик застает врасплох. Из за камней в десятке шагов от нас выходит несколько человек с оружием наизготовку. Нефедов шипит сквозь зубы ругательства, поднимает руки. |
