Гейб, Оскар и Яша были самыми юными музыкантами Симфонического оркестра Сент-Пола. Возраст – всем троим недавно исполнился двадцать один – против воли подталкивал их к дружбе, несмотря на полную несовместимость характеров. Гейб был спортсмен от классической музыки – тип, о существовании которого Оскар до встречи с ним даже не догадывался. Он жил от турне к турне и играл с безликой виртуозностью, которую Оскар втайне находил нездоровой, будто музыка была для него состязанием, кто выбьет максимальное количество нот с максимальной точностью. Яша обладал повадками гения – испытывал головокружительные перепады настроения, чурался чужих, редко мылся, – не подкрепленными собственно гениальностью. В его редких соло ощущался легчайший привкус клезмера.

Что до Оскара, он даже на свой двадцать один еле тянул. С четырех лет он ежедневно проводил бóльшую часть суток со смычком в руке; какие-то серьезного вида люди один за другим сообщали ему, что он все делает правильно; Оскар им верил, но сам, по правде говоря, понятия не имел, так ли это. Он выпиливал каждую фразу в молчаливой душной панике, в вечном ожидании неминуемого разоблачения и позора. Его талант заключался в умении прикидываться гораздо лучшим музыкантом – совершающим точно те же телодвижения, но при этом понимающим, что они означают. Каждый раз, берясь за инструмент, Оскар по мере сил пытался изобразить этого человека. Ленивый альт отнюдь не помогал. Каждую ноту приходилось начинать раньше, налегать на нее сильнее и вообще потеть больше, чем сидящим неподалеку скрипачам. И шутки, нескончаемые несмешные шутки. “Что общего между молнией и пальцами альтиста? – Два раза в одно место не попадают”. “Как был изобретен канон? – Два альтиста пытались играть в унисон”. “Почему по-немецки альт называется “братше”? – Это звук, который он издает, если на него сесть”.

Друзья из этой троицы выходили никудышные. Двое постоянно формировали альянсы, чтобы шпынять третьего, – чаще всего Гейб и Яша против Оскара, пока с Яшей не случалась очередная “менструальная”, по определению Гейба, истерика, в случае чего Оскара подряжали помочь поиздеваться над пархатым комми-пидором. Впрочем, сейчас Яша был незаменим – он знал язык, – и Оскар предчувствовал сорок восемь часов насквозь фальшивого трехмушкетерства.

На выходе каждый пассажир жевал незажженную сигарету и закуривал в мгновение, когда кончик сигареты пересекал дверной проем. К тому времени, когда их группа, тромбом протолкнувшись по узким коридорам, выплеснулась в зал получения багажа, дым уже пропитывал все: стены оттенка зубной эмали, полинявшие рекламные плакаты русских операторов мобильной связи, полосато подсвеченные изнутри флуоресцентными трубками, зернистую серую пыль, покрывавшую пол и все приходящее с ним в контакт.

Багажная карусель выглядела как смесь заводского конвейера со скотобойней. Согласно договоренности с “Аэрофлотом”, все сданные в багаж инструменты должны были храниться в особом отсеке и прибыть на отдельной тележке, так что по оркестру прошел коллективный стон, когда над горизонтом багажной ленты взошла в наклейках и ярлыках первая туба, победоносно раздвигая раструбом замызганную виниловую бахрому, которой в порыве традиционной аэропортовой скромности была завешена изрыгнувшая ее дыра.

Пришло время воссоединения с “Софией Мари”, и Оскар еле сдерживал дрожь. Футляр успел запылиться, и длинная элегантная черная царапина проходила по его боку наподобие логотипа Nike, но замки выглядели нетронутыми. Он щелкнул одним, другим. Сперва альт показался ему мокрым. Невыносимую секунду спустя Оскар вспомнил, что холод и влажность иногда схожи на ощупь. Холод, это был всего лишь холод.

Вокруг тоже было холодно. Цепкий приморский мороз атаковал в первую очередь кисти рук, окрашивая их в цвет граната.