| Он отказывался верить. Просто начал посещать места, где дела реальности шли не так успешно, где ей с трудом удавалось навязать себя, — цирки, кинотеатры, бурлески, — все, что не было правдой. Он подвизался в массовке, чтобы носить костюмы, работал в ночных кабаках, где к двум, трем часам ночи уже не соображаешь, на каком ты свете, был метельщиком арены в цирке и стал наконец помощником клоуна Спиритуса, у которого была — чудесная, на взгляд Вилли, — причуда: он почти никогда не снимал с себя грима и, по слухам, занимался любовью как был — с красным носом и в рыжем парике, — вероятно, из стеснительности, он стыдился своего вида. Когда он умер, его так и похоронили, согласно его воле; люди считали, что так он создает себе рекламу. Вилли к тому времени уже исполнилось восемнадцать, и реальность становилась все назойливее, все наглее: потребовалось задействовать решительные средства. Вилли нравился женщинам; на его лице проступала — в более утонченном варианте и на белом фоне слоновой кости — своеобразная негритянская красота, — как у голов воинов, вырезанных в эбеновом дереве, — но как бы латинизированная, тронутая испанским духом: ремесло его матери позволяло делать любого рода предположения. Волосы были черные и курчавые, — к таким всегда просится берберская серьга в ухо, но он никогда не доходил до такого. Он отправился в Голливуд. Остальное — общеизвестно. Начиная с этого дня он повел себя как Спиритус, но только в современном костюме. Он стал Вилли Боше, и больше уже никто никогда его не видел. Он беспрерывно играл с реальностью в прятки, не отступая ни перед чем в своих попытках выйти из подлинного и правдоподобного и исказить все, — занятый сугубо тем, как бы ему построить вокруг себя лучший мир, втайне надеясь на то, что, быть может, повстречает там однажды Кота в сапогах. Теперь уже настал черед реальности защищаться. Она использовала свой старейший трюк — самый избитый, самый банальный, но и самый верный. Она послала ему Энн. В общем, реальность тоже не колебалась в выборе средств. Вилли закрыл глаза, попытался думать о Россе, о рыскающих журналистах — один или парочка их постоянно дежурили в холле гостиницы, когда он возвращался, а на улице его не покидало ощущение, что за ним следят. Но все оказалось напрасно. У него по-прежнему стояла перед глазами дорога на Горбио — тонкая белая полоска между соснами и небом — и целующаяся пара. Ниже, по ту сторону, были долины, море и горы Италии. Пара шла медленно и через каждые несколько шагов останавливалась, чтобы поцеловаться; Вилли попытался улыбнуться и, лежа в темноте, стал считать их поцелуи, как считают баранов, чтобы уснуть. Затем он зажег свет, вылез из кровати: нужно было найти Сопрано. Он один мог разрушить иллюзию, в которой укрылись любовники, и войти в волшебный круг со всем весом реальности. Именно так, подумал Вилли, суетясь в комнате, именно так: я преподам им урок реальности. Он лихорадочно оделся, не имея никакого точного представления о том, что будет делать. Он поищет Сопрано, вот и все. Но где? Как? Внезапно ему в голову пришла простая и превосходная мысль. Как? Да просто обратившись к кому-нибудь еще. Вилли питал чуть ли не безграничное доверие к представителям дна общества, веря во всемогущество того чудесного, что там укрывается. Он питал большую нежность к тому типу, который сам же называл «негодяями», и, как всегда, то, что он так обозначал, имело мало общего с действительностью. Тут снова речь шла о мифе, о ностальгии, и то, что он подводил под ярлык «негодяя», включало в себя всех вперемешку — от Арлекина до Человека со шрамом, от Белча до Сопрано, от торговцев наркотиками до Мефистофеля, от наемных убийц до Джека Потрошителя; но, в сущности, это был все тот же славный старый Кот в сапогах. Ужасный зуд, пронзительная тоска по сверхчеловеческому. Он не осознавал этого. Уж слишком долго боролся он с реальным и слишком преуспел в этой борьбе, чтобы быть еще в состоянии отличать фальшивое от истинного. |
