|
Когда шли по улице — пропустили подружек вперед. По-прежнему равнодушно я думала: ведь, собственно, и ехать никуда мне не хочется, я вполне могла бы остаться, и всем было бы лучше… Нет, возражала я себе, не хочешь же ты, чтоб он увидел тебя, когда щеку вконец разнесет? И потом: если он в тебя влюбился, так и другие влюбятся, и будет еще столько всего, и вовсе незачем оставаться… Да-да, мы должны были с ним расстаться, мы даже адресами не обменялись, мы ни слова не сказали друг другу — увидимся ли, напишем ли, — а я думала именно так, и его веселость нисколько не огорчала меня. Словно то, что произошло, происходило со мной не впервые, а каждый день…
— Люда, — позвал он, — я смогу прилететь в Адлер уже послезавтра. На работе я договорился. Он сказал это так, точно все само собой разумелось, я не сразу поняла — о чем он говорит. — Да нет, зачем… — пробормотала я. — Что зачем? Я молчала. Он остановился. — Хочешь, я поеду сейчас. Забегу домой, схвачу сумку и полечу с вами? — Нет-нет, — прошептала я уже испуганно, — не надо, не надо… — Ну не надо сумки! Черт с ней, с сумкой. Так полечу, деньги с собой… — Нельзя, — сказала я. — Из-за них нельзя? Я неопределенно качала головой, стараясь повернуться к нему так, чтоб флюса не было видно. — Тогда оставайся ты, — жарко сказал он. — Поверь, это хорошо… это… можно, поверь… Я отворачивалась молча, он истолковал это как стыдливое согласие. — Хочешь, я крикну им, что ты останешься, хочешь, хочешь? — твердил он восторженно. — Да нет же, нельзя! — вскрикнула я резко. — Что ты придумал! В растерянности он поставил сумки на землю, я проворно подхватила свою. Побежала было, уже чувствуя, что сейчас снова зареву, вернулась, подхватила Тамарочкину сумку и, вихляясь под тяжестью, путаясь ногами, заковыляла прочь, вздрагивая от стыда, сопя, подвывая, но и будучи убеждена, что он сейчас меня нагонит. Но он не нагнал… — Батюшки, так и не нагнал? — охнула другая. — Только на той стороне реки, пробежав мост, я не выдержала и оглянулась. Он, видно, медленно шел за мной, потому что сейчас стоял на середине моста и смотрел в воду. Кажется, Он даже сплевывал вниз как ни в чем не бывало, но меня отчего-то особенно поразило то, что он плевал, и мне показалось, что у него такая поза, словно он хочет броситься вниз… — Да как же? — Не знаю, не могу понять, хочу и не могу. Помню, когда обернулась, больше всего на свете хотела вернуться. То есть вернуть всё, что сама уничтожила, но ведь это уж было непоправимо. А подружки глазели на него на мосту с таким любопытством, с таким злорадством глядели на мою зареванную морду, что я и дальше бежала бегом к автобусу… Уже сидели в самолете — вспомнила, что утром этим, когда причесывалась, волосы собрала с гребенки и выбросила в окно. Понимаете, выбросила, а значит, по примете — что-то на ветер пустила. И вот это-то убогое соображение меня, как ни странно, успокоило. Это как у вас с веником. Это мне на какое-то время объяснило происшедшее, да ненадолго. Дура была, совсем молодая… — Так и не свиделись? — Нет. — И посейчас вон как переживаешь. А что переживать, твоей вины здесь нет. Ты вроде как не в себе была… — И вы так думаете? Вот и я теперь считаю, что наваждение какое-то на меня напало. В припадке была, в безумии, ничего не понимала, да только это утешение-то слабое. |
