– А в той комнате за красными дверями кто-нибудь есть? Я переоденусь, а потом войдут рабочие с длинной лестницей... – сказала Марья Ивановна и тотчас зарумянилась.

Смирнов ей как-то говорил, что по Фрейду лестница – это символ полового акта. А длинная лестница – символ полового акта, достающего до печенок.

– Никто, кроме меня, сюда не войдет, – улыбнулся Эгисиани. – По поводу вашего высочайшего визита, все рабочие отправлены домой к своим женам, а ресторан закрыт на переучет.

Не дождавшись ответа (Марья Ивановна думала о всеведущем Фрейде), он поцеловал гостье руку и ушел, размашисто ступая.

* * *

Через пять минут Марья Ивановна стояла перед зеркалом, облаченная в длинную голубую накидку, такие же трусики и лифчик.

"Убьет Смирнов, когда расскажу, – подумала она, поворачиваясь то так, то эдак. – Ну, ничего, куда он от меня денется? Ведь любит же... Еще как любит..."

* * *

Первостепенная черта всякой женщины, – как-то говорил ей Смирнов, – это умение быть признательной. Они с лихвой вознаграждают за щедрость и внимание. И, конечно же, Марья Ивановна переоделась в легкомысленные и многообещающие одежды не только потому, что они привлекли ее своей необычностью. Просто блеск алмаза, вставленного этим человеком в заколку, продолжал играть в ее сердце. Продолжал играть, призывая к благодарности и поощрению в его лице всех истинных, то есть щедрых мужчин.

* * *

Эгисиани вошел весь в белом, открыто лишь спокойное лицо аскета, пригвожденное к черепу агатовыми глазами. Марья Ивановна возлежала на беломедвежьей шкуре. Головка ее покоилась на большой подушке, надежно прикрывавшей свирепые глаза и ужасные зубы лишенного плоти животного.

– Муж не заругает? – спросил Эгисиани, усевшись подле нее по-восточному.

– Поживем – увидим, – философски улыбнулась женщина и, не мешкая, взяла быка за рога:

– Вы знаете, Владимир, мне кажется, что вы знаете, как умерла Кристина. Насколько я поняла, последние месяцы перед смертью она вращалась в кругу ваших ближайших друзей, которые вряд ли занимались заготовками метел для московских дворников...

– Может быть, вы закажете что-нибудь? – попытался Эгисиани сменить тему. – Сегодня у нас сибирские пельмени с медвежатиной, кабаньи отбивные, оленина по-чухонски...

– Давайте оленину по-чухонски. Что это такое?

Эгисиани отвел глаза и растворился в прошлом.

– Это тоже она придумала... – заговорил он глухим голосом. – Однажды явилась сюда заполночь, оживленная, вся освещенная какой-то внутренней красотой, и попросила всех отпустить. Я отпустил, и она, походив туда-сюда – руки в брюках, вся в порыве, вся в будущем – предложила приготовить к ужину что-нибудь этакое. И тут же придумала сама. Повела на кухню, завязала мне полотенцем глаза и приказала готовить. Ну, я, пожал плечами и пошел к холодильнику. Взял первый попавшийся кусок мяса, порезал его на кусочки, положил в кастрюлю и начал сыпать и лить в нее все, что попадало под руку. Потом поставил на плиту, притушил немного, снял, сунул в духовку и принялся готовить подливу и гарнир. А она, наблюдая за мной, звонко смеялась, иногда до слез хохотала... И записывала все мои действия... Через час мы ели... Не тут, а там, в большом зале, за центральным столиком.

Все было так чудесно... В какой-то момент мне показалось, что я, сжав кулаки и приглушив чувства, шел к этому ресторану только лишь затем, чтобы эта ночь с Кристиной состоялась...

Эгисиани помолчал, отстранено глядя на обнаженные ступни Марьи Ивановны и покачиваясь в такт своим мыслям.