– В ту ночь мы впервые легли в постель... – продолжил он, по-мальчишески улыбнувшись. – Все было так естественно... И я знал, и она знала, что это необычное своей полнотой единение будет единственным, мы знали, что оно родит в наших душах необычайные силы и назавтра мы сможем сделать то, что под силу одним лишь всемогущим богам... И что всю жизнь мы будем стремиться, будем жаждать, чтобы подобное единение испытали и все те, кто дорог нам и кто способен испытывать.

Эта ночь изменила меня – с тех пор я не могу спать с женщинами... Нет, я могу лечь с ними в постель, но после первого же соприкосновения или поцелуя ухожу, убегаю. Понимание того, что простое, бесчувственное соитие, пусть не бесчувственное, пусть наполненное чем-то на четверть, на треть, на половину, отнимет у меня ту ночь, сделает ее бывшей, то есть умершей, наполняет мое тело дрожью и я бегу прочь от женщины. Нет, не от женщины, не от конкретной женщины, а от мысли, что эта смерть, смерть той ночи, может случиться по моей вине...

Марье Ивановне захотелось прижать этого большого глупого мальчика к груди. "Если бы он налил мне коньяка, нет, аперитива, напитка жриц любви, – улыбнулась она, – я бы, пожалуй, не устояла".

Ее улыбка вывела Эгисиани из прострации. Вглядевшись в лицо женщины, он позвонил в колокольчик. Через пять минут столик был уставлен всевозможными яствами, бутылками и бутылочками. Центр его заняло блюдо с фруктами, возглавляемыми вальяжным ананасом (корзины с цветами слуги поставили рядом с Марьей Ивановной). Осмотрев получившееся великолепие, Эгисиани, однако, остался недоволен и, попросив прощенья у собеседницы, удалился, как он сказал, на пару минут.

Марья Ивановна использовала его отсутствие для приведения чувств и мыслей в относительный порядок.

"Судя по всем, он поэт в душе и к тому же философ, совсем не такой, как Смирнов, – думала она, прикрыв глаза. – Поспорил с другом, что вырвет Кристину из темного царства, и вырвал. Разбудил спящую царевну. Потом прямые их жизней пересеклись, и они на несколько часов стали счастливыми... Невообразимо счастливыми, потому что ни он, ни она, ничего земного не хотели, они не стремились к плотскому удовлетворению... Это небо в благодарность за целомудрие, в благодарность за добрые дела слило их на одну ночь в единую молекулу. И потом, этот мальчишка и поэт, не захотел любви продажных женщин, женщин, которые готовы на все ради полуторачасового царствования в его ресторане... Как я его понимаю... Он увидел меня и понял, что, может быть, со мной он сможет подняться выше, чем поднимался с Кристиной...

А Смирнов? Я же клялась ему в верности?

Ну и что, что клялась? Если я хоть разик не передохну, не изменю с хорошим человеком, ему же хуже будет – не прощу я ему своей верности. И как нежно я буду любить его потом, когда у него вырастут такие маленькие, такие миленькие и совсем незаметные рожки!

Но сначала надо все у этого мальчишки выведать. Если я явлюсь домой с пустыми руками, Смирнов все поймет...

Он и так поймет. По глазам. Ничего, глазки мы подведем по-новому, и он ничего не увидит..."

Эгисиани вернулся несколько раздраженным.

– В чем дело? – спросила Марья Ивановна, обеспокоившись.

– Да так. Один подвыпивший человек требовал впустить его в ресторан, говорил, что каждый день здесь обедает и потому имеет право. Давайте, что ли выпьем и закусим? Оленина по-чухонски уже готовится.

Они выпили, поели. Закурив, Марья Ивановна, попросила продолжить рассказ о Кристине.

– Знания умножают печали, – вздохнул Эгисиани. – Но вижу, вам важно все знать. Ведь это первое дело вашего агентства?

– Да, первое, – зарумянилась женщина.

– Я наводил справки и выяснил, что детективного агентства "Дважды два" не существует, по крайней мере, легально.