Мать вздохнула и ничего не ответила. Я повысил голос:

— А я? Чем я виноват?!

— Уходи, женись и предоставь нас нашей судьбе, — сказала она раздраженно.

— Я даже этого не могу сделать! — воскликнул я с горечью.

Дом несчастий, который я с каждым днем ненавижу все сильнее. Все те же лица, все те же лишения. Будет ли у этой жизни когда-нибудь конец? Фикрия раздражительна, Зейнаб эгоистична. Они не покидают дома из-за того, что злы на весь мир, что в их гардеробе нет приличной одежды. Между тем война продолжается, цены растут, тревоги множатся. Я говорю матери:

— Главная наша беда в том, что мы слишком многое себе позволяем. Мы должны быть крайне осмотрительными в расходах.

— Я делаю все, что в моих силах.

— Отец, да простит его Аллах, не позаботился о будущем!

Как обычно, она встала на его защиту:

— Он был не в состоянии сделать больше того, что сделал.

— Он транжирил деньги, слишком меня баловал и тем самым испортил мне жизнь!

— И ты его упрекаешь за то, что он любил тебя больше всего на свете?!

— Он поступил бы разумней, если бы экономил деньги, чтобы выдать замуж своих дочерей.

— Отец намеревался откладывать для этого часть своей пенсии.

Однажды мой начальник позвал меня к телефону. До меня донесся голос, от которого бурно забилось сердце. Да это Маляк, моя любимая! Она назначила мне встречу в предвечернее время на улице Дворцов. Мы встретились, когда в моем сердце уже угасла последняя искра надежды, после целого года мучительно долгой разлуки. Передо мной снова ее прекрасное лицо, прелестный стан. Смущаясь и стыдясь, она сказала:

— Ты, конечно, меня забыл!

Мы пошли вместе.

— Я никогда не думал, что все так кончится, — произнес я.

— Всякий раз, когда мне делали предложение, я отказывала, но как жить дальше?

— Я виноват перед тобой, Маляк.

— Значит, никакой надежды?

— Если не будет еще хуже!

Она сникла.

— Было бы нехорошо обманывать тебя, — произнес я.

Мы шли молча, словно на похоронах, пока не очутились на площади, где расположена французская больница.

— Я сделаю то, что ты мне укажешь, — пролепетала она.

— Как я могу тебе указывать. Теперь мне остается только винить себя за твои загубленные годы.

Быстро надвигавшаяся темнота давила своей тяжестью, ее не мог рассеять свет уличных фонарей, окрашенных в синий цвет, как того требовали инструкции противовоздушной обороны. Мы должны были расстаться, не доходя до аль-Аббасии. Окончательное расставание, которое унесет с собой все! Мы остановились. Я спросил дрогнувшим голосом:

— По-твоему, я заслуживаю всяческих упреков, не так ли, Маляк?

Она отрицательно покачала головой. Наши руки встретились. Последние слова, что я сказал ей, были:

— Я буду всегда молить о твоем счастье.

Я с трудом оторвал от нее взгляд и ушел. Эта встреча лишь разбередила незажившую рану. Моя ненависть ко всему окружающему возобновилась с новой силой, я даже стал усердным читателем оппозиционной прессы, хотя никогда по-настоящему не интересовался политикой. Я попросил своего друга Али Юсуфа:

— Научи меня, всезнайка. Мне предстоит навсегда остаться холостяком, как мне решить мои мужские проблемы?

Он громко засмеялся — разговор происходил во время прогулки по парку аль-Эзбекийя — и сказал:

— Попытай удачи в кофейнях.

— Но я не переношу ни женщин-профессионалок, ни вина, — проговорил я, теряя надежду.

Тогда он сказал:

— Тебе остается одно — обратиться к Умм Абдо.

— Умм Абдо?! — воскликнул я.